А лето в те годы всегда было солнечным и тёплым! Странно, дождей вообще почему-то не помню. О, летом у нас было столько игр и занятий, мы никогда не скучали! Играли в футбол, в «осла» и «козла», «пекаря» и «штандар». Лазили на деревья, прыгали по гаражам, играли (о, ужас!) на соседней с нашим домом бесконечной по времени стройке. Однажды, лет в двенадцать, даже устроили себе Олимпийские игры, где были и велогонки, и, конечно, все виды лёгкой атлетики, и даже вольная борьба, отжимание камня и то, что сейчас называют «армрестлинг». Я участвовала во всех дисциплинах наравне с мальчишками, и моё самолюбие заставляло меня показывать результаты хотя бы в середине турнирной таблицы даже в таких видах, как борьба и выжимание камня, хотя бороться с мальчишками мне уже было, прямо скажем, очень неловко, особенно если они в конце концов оказывались сверху, прижимая меня к земле!

Когда требовалась передышка, мы сидели на лавочке или на чём придётся, играя в «колечко» («Колечко-колечко, выйди на крылечко!»), «краски» («Я – монах, в синих штанах…»), обсуждая новые фильмы, книжки или просто болтая про всё на свете.

На небосклоне нашего детства не было ни единого облачка. Лишь однажды тёмная туча беды (сколько же их будет потом, во взрослой жизни!) задела нас краешком. Я очень хорошо помню тот день. Я вышла во двор покататься на велосипеде, когда ко мне подошёл Серёжка Рушков с соседнего двора. Серёжка – мой ровесник, весьма симпатичный, на мой взгляд, с чёткими, строгими бровями и тёмными глазами на скуластом лице. Это хороший спокойный мальчишка, невысокого роста, но мускулистый, и все наши ребята его уважают. Мы начали свой обычный пустяковый разговор, когда он вдруг, внезапно, с каким-то непередаваемым отчаянием выдохнул:

– Танька, а у меня мама умерла…

Ну что и как я могла ему ответить?! Нам было всего по двенадцать лет.

– Я знаю, – с чувством неловкости сказала я и забормотала какие-то нелепые слова утешения. Я действительно уже слышала вчера от своей мамы, что Серёжкина мама умерла от рака, что Серёжка на похоронах рыдал навзрыд и безутешно, его никак не могли успокоить. Конечно, моя мама разъяснила мне, что у Серёжи такое большое горе, что нам, всем ребятам, надо быть к нему сейчас как можно добрее. А что значит «добрее», мы и так никогда не ссоримся и не обижаем друг друга!

Позже у Серёжки появилась мачеха. Отец у Серёжки был полковник, и они все вместе куда-то уехали…

Вообще, окружавшие меня в детстве мальчишки не были ни агрессивными, ни озлобленными, в отношениях друг с другом не было той нервозности, какую замечаешь сейчас у нынешних детей. Я и мои друзья росли в нормальных семьях советской интеллигенции, в которых, как правило, было по двое детей. Наши родители были по профессии инженеры, военные, врачи, журналисты, и нам, детям, взрослые уделяли много внимания. Возможно, потому, что наши родители были детьми военного и послевоенного времени. Например, зимой папы выходили во двор заливать нам горки (сейчас такое редко можно увидеть!), а Костина бабушка (их семья жила под нами, на первом этаже) была бабушкой всего двора и следила за всеми нами, пока наши родители были на работе. У каждого из нас на шее болтался ключ от квартиры, и никому не приходило в голову считать это опасным.

В общем, мы были нормальными, «домашними» детьми спокойных советских 60-70-х годов. Хотя, конечно, как и большинство обычных детей, бывали в каких-то ситуациях беспричинно жестоки с «чужими». Иногда мимо нашей компании проходила девочка чуть постарше нас, лет четырнадцати. Она была явно психически нездорова, и мы с непонятным сейчас удовольствием гнали её от себя, выкрикивая всякую ерунду и кидаясь камнями в её сторону. Если камень всё же попадал в неё, она начинала плакать, и её плач, больше похожий на рёв какого-то животного, ещё больше нас раззадоривал. Девочка убегала, ковыляя, неловко выворачивая ступни, и вскоре появлялась её мама. Она начинала нас ругать и стыдить, но, честно говоря, никакого стыда мы тогда не чувствовали. Хотя, по сути, мы ведь не были ни жестокими, ни бесчувственными. Почему так?