Нагнулась Ада закрыть молнию на сумке, хотела уже уходить, но тут к ней кто-то сзади пристроился, вплотную так, неприлично. И еще глаза Аде закрыл своими теплыми мозолистыми руками. Мозольки так приятно щекотали Адины веки.

– Кто вы, что вы? – сказала Ада незнакомцу.

Он и она стояли неподвижно, как две спаянные части монумента.

– Вы меня убить хотите? Обокрасть? Денег у меня нет! – уже кричала Ада.

Незнакомец не отвечал, сопел в Адину шею да щекотал мозольками трепещущие Адины веки. Приятно жуть. Аде стало так горячо в сердце, нестерпимо горячо.

– Да блять, харе! – не выдержала Ада, взяла лыжную палку, как берут палку для игры в гольф (никогда не играла, видела в фильмах), и долбанула незнакомца по его бубенцам. Незнакомец завыл как сирена, упал на брусчатку, поджал ноги и начал громко выдыхать так: фьюх-фьюх-фьюх-фьюх.

Пока незнакомец громко выдыхал, Ада била его тростью зонта по лицу, по телу, по бубенцам, по ногам, по лицу, по телу, по бубенцам. Хлоп.

Мужик прекратил делать фьюх-фьюх. Помер, что ли.

Зрение у Ады было ни к черту. Нагнулась она к нему и увидела козлиную бороду, как по ней капли стекают. Взяла в руки его мокрую голову и поняла, что это тот самый мужик, который две недели назад на этом же самом месте самоубился. Может, не он? Может, просто похож? Да нет же, нет, та же борода. И ни кровинки, ни капли. Мокрый, но от дождя. Вот Ада дура. Зачем, зачем убила? В парке ни души. Она и он. Оба мокрые до нитки, но горячие и пьяные от счастья.

А если сейчас кто-нибудь сюда придет? И увидит Аду и труп. Скорее, скорее его в сумку. В сумке уже покоилось семь птиц. Ада сложила мужика пополам, снова подумала о его бубенцах – зачем она так его? но мертвым уже не больно – и затолкала в сумку. Мужик за эти две недели не изменился. Остался таким же легким в транспортировке. Невредным, красивым (если б не борода), сильным, с мозолистыми руками (щекотно, приятно, щекотно), но мертвым. В тот раз сам себя убил, в этот раз Адиными руками. А зачем лез, зачем приставал, зачем со спины зашел? Нельзя было, как в прошлый раз, нормально появиться! Поцеловать так. Ада бы в этот раз не побоялась поцелуя. Даром, что ли, прошли тренировки на поцелуйной подушке!

Ада несла сумку в контору. В сумке были:

два голубя

один селезень

два воробья

один ворон

одна ворона (ворон и ворона так и лежали вместе, друг на друге)

и один мужик.

Пока Ада шла, она, сама того не зная, запела песню про бубенцы: «Джингл бэлз, джингл бэлз».

Дальше слов она не знала. Эта новогодняя песня должна была приблизить зиму. Ну когда же, когда же наступят холода? Чтобы не было больше этого чертова дождя. Когда зима – у Ады отпуск. Скорей бы, твою мать, «джинглбэлз».

Ада явилась к начальнику промокшая до парадно-рабочих трусов. Ее можно было выжать три раза. Зубы у Ады постукивали. Начальник налил Аде горячего чая, посмотрел на туго набитую сумку, махнул рукой, мол, бог с ней, проверять не стал. Его дело принять, дело других – забрать. А Адино дело – доставить. Мокрая работенка, это ж какой иммунитет надо иметь! Гранатовый сок, если бы не он…

Ада любила горячий чай, как и сок, выпила стакан залпом. Кипяток обжег Адино нутро, высушил всю мокроту разом. Ада любила, когда сухо. Начальник, добродушный пожилой человек, протянул Аде пакет. В нем лежал цыплячий дождевик.

– Не надо, я вас прошу… только не это, – мотала головой Ада.

– Возьмите, как вы без него? – беспокоился начальник.

– Он меня старит.

Ада бросила взгляд на одиноко стоящую сумку и странно улыбнулась.

И, опираясь одной рукой на сломанный зонт, другой на лыжную палку, вышла из конторы. Дождь кончился. Хвала небесам! Ада сделала свою работу, правда, мужика порешила, но ей не привыкать. Забудется. О матери Ада теперь и не вспоминает. И мужика забудет. Чудной он какой-то. Самоубился и вдруг ожил.