Мама говорила, что Анна Абрамовна (жена папиного брата Бенциана и мама моего двоюродного брата Миши Качана), на адрес которой папа тоже посылал для нас посылки, отдала тоже всего несколько вещей. Но она вскоре переехала в Москву к сыну, и разговоры о ней о посылках прекратились.

Мы жили очень бедно. Мама всерьез рассчитывала, что она продаст вещи, присланные папой, и мы на вырученные деньги сможем хоть как-то прожить. Ее надеждам, увы, не суждено было сбыться, – нам вернули крохи. Я не слышал, чтобы папа когда-либо разговаривал с Саррой или Анной Абрамовной на эту тему. Он был очень деликатен, любил их и помалкивал. Им тоже было не на что жить, и, я думаю, они бы голодали, не будь у них, что продать.

После того, как папа устроился на работу, он перестал нервничать, и все вздохнули с облегчением.

Пришло следующее воскресенье, и после обеда папа опять позвал меня погулять. Я с радостью согласился, и мы пошли по ул. Некрасова до Литейного проспекта, потом свернули на ул. Белинского до Фонтанки, поворачивали налево на нее и шли почти до Невского проспекта. Там жила Сара с мужем – Мишей Годовичем.

Но иногда по воскресеньям у нас был другой маршрут: по ул. Некрасова до ул. Маяковского, там мы сворачивали налево, шли по ул. Маяковского, пересекали ул. Жуковского и там на ул. Маяковского был дом, где жила Анна Абрамовна.

Примерно через год она переехала в Москву, и мы больше по этому маршруту не ходили.

Был и третий маршрут – по ул. Восстания до Невского проспекта, где я каждый раз видел остатки разрушенной красивой церкви, на которую, как мне говорили, упала бомба. Но ее все равно хотели взрывать, и только ждали, когда умрет знаменитый академик физиолог Иван Петрович Павлов, который ходил туда молиться.

Папа не знал точно, была ли церковь разрушена бомбой или ее все-таки взорвали.

Потом мы поворачивали направо на Невский проспект и шли в кинотеатр «Колизей» смотреть документальные фильмы. Всё, как до войны.

У Годовичей, мы обычно сидели с ними за столом и пили чай. Разговоров почти никаких не было. Мне было откровенно скучно, и я спрашивал папу, скоро ли мы пойдем домой.

Мама первым делом смотрела на нас вопросительно и спрашивала:

– Принесли чего-нибудь из вещей?

Но папа отмалчивался. Он любил свою сестру и не хотел омрачать их отношений трудными вопросами.

Праздником для меня было посещение цирка. Папа взял туда заранее билеты, и я сначала целый месяц предвкушал, как мы туда пойдем. Я никогда раньше не был в нём, и представление меня очень впечатлило. Я помню воздушных гимнастов, клоуна по имени Каранд’аш, тигров, дрессированных лошадей и многое другое. Ощущение большого праздника осталось во мне надолго.

В школу мама привела меня только в конце октября. Здание школы стояло и стоит до сих пор на ул. Салтыкова-Щедрина прямо напротив ул. Восстания, где эта улица заканчивалась. Здесь трамваи с ул. Восстания поворачивали на ул. Салтыкова-Щедрина и следовали до Литейного проспекта. Большинство людей улицу Салтыкова-Щедрина называли Кирочной.

На вывеске было написано: «Дзержинский районный отдел народного образования. Мужская средняя школа №183».

За нашей школой был пустырь, а за ним стояло такое же здание, фасадом выходившее на улицу Петра Лаврова.

Там была женская школа. Впоследствии у нас с девочками из этой школы была официальная «дружба».

Улица Салтыкова-Щедрина до революции называлась Кирочной, но потом в период массовых переименований улиц ей дали имя русского писателя-сатирика, которого Сталин иногда цитировал в своих докладах.