Тесный подъезд с синей краской, белые маркие к касаниям поверху полосы извести со стен помазаны на плечах курток милиционеров, санитары сосредоточенные суровые, приподнимающие ручки носилок в местах изгибов мятых перил, высокие, с низа моего ребячьего роста.

Обоняние острое забивало лежалым табаком из банок-пепельниц у форточек.

Вбок мягко толкнула рука первого милиционера – он так оградил от панорамы взрослой ситуации.

Меня спешно одели в несколько слоёв тёплых кофт, спросили, где ключи, документы. Меня охватывал то ступор, то странная активность. Сжимал папку с документами, вертел маленький крестообразный ключ в ладони, касался куля перевязанного мешка с одеждой, собранного наспех. Сидел на диване униформичный врач. Он поднимал глаза резко, тут же их опускал, писал. Слишком долго и много писал до гипнотического укачивания, расшаркивая шариком ручки по бархату серого.

– Дозвонился?

– Нет, не берёт никто…

– Адрес знаешь брата своего? – это уже мне.

– Знаю.

Щербатые ступени, глазки соседских квартир, скрип половиц, узкий тесный тамбур, тяжёлая пружина в блестящей, слой на слое, краске.

Космическая мгла распахнутого мира, в котором нет ничего спасительного – небо опрокидывает, ветер сбивает, земля уходит в сторону.

На улице громко навзрыд кричала настоящим (в момент) раскаяньем мать.

На улице дымчатый налёт мороза. Заскрипел под ногами твёрдый снег. Всё в светлом, всё в бесцветном, всё в силуэтах-пятнах выпуклых отдалённых, и всё – в раздражающе разговорчивом, остром. Люди не пели. Люди выспрашивали, облокачивались на машины с мигалками, запанибратски приставали и обсуждали. Сочувствующая бездеятельная любопытная скотская толпа.

Его теперь чё, в детдом заберут? А с квартирой что будет, кому достанется, а? Да не заберут никуда, у него сестра же есть, чего распереживались? Как не переживать, как не переживать, когда такое? Вот до чего «синька» доводит… Это надо же, больная какая тварь. Да он сам напоролся, это не она. У них постоянно гости, до утра не просыхают никогда, вот кто-то из них и небось… Пацана жалко, теперь вырастет не пойми кем. Куда катимся? Вот тебе и новый год! Ну пошли, чего встал? Устроили цирк. Без нас отпоют. А там стынет. Так. От машины отойдите. Вон она сидит. Орала только что на весь двор. Иди зырь-зырь, да увезли уже что ли? Холодно. Да-а-а, встретили, называется… Ну пошли, чё встал?

– Куда вы его?! Не трогайте! – это мама. Она бросилась ко мне, обняла, прижала крепко, очень любя. Почувствовал терпкий запах слёз, пота, слабых духов, смешанных со спиртовым запахом. Но мне – хорошо. Что-то, что сдерживало внутри – горькое, отравленное – прорвало солёными и горячими по уголкам глаз, замерзая колко на щеках.

Мой плач безостановочный, громкий, как избавление.

Плач мой слабый опустошающий, затихающий, как примирение. Обнял крепко в ответ. С силой, чтобы не разлучали.

Выронил удерживаемое.

Меня отбирают. Маму посадили в одну машину, меня – в другую.

Оглушила со звоном цинично жесть дверцы, ублюдочно горел жёлтый светильник в салоне, урчал, клокоча мотор. Стрелки на панели приборов в движении. Рядом со мной положили куль с одеждой, папку с документами – с них таяло от налипшего. Неконтролируемые всхлипывания детского толка. Второй милиционер сел за руль, первый сел рядом с ним впереди, мы поехали. Покорно в этом отвергаемом ведомом безропотно.

– …ты не бойся. Говори как есть, как было, – милиционер участлив, искренне участлив и сочувствующ, но за этим было нечто недосказанное, даже им самим от себя укрытое, он и не понимал. От этого и ответил ему: