Я, виновато склонив голову, начал вставать.

– Нет-нет, пусть лучше Шишкин, – вдруг прервала мое вставание учительница.

– А вот почему, как только первый, – вскочил Генка, хлопнув крышкой, – Так сразу Шишкин, а не он?

Литераторша сразу выгнула бровь коромыслом и стянула губы в точку. А затем сощурилась на Генку:

– Потому что он, как ты говоришь, может быть, и знает крылатое выражение, а вот ты, Шишкин, почти наверняка – нет.

Она, лихо развернувшись, пошла к учительскому столу.

– А вот и знаю! – радостно объявил мой приятель ей вдогонку.

– Да?! – обернувшись, неподдельно удивилась Альбина.

– Да! – гордо ответил Шишкин и сразу с места в карьер: – Рожденный ползать!..

– Стоп-стоп-стоп, – прервала его литераторша. – Сначала скажи название произведения, затем кто автор и само крылатое выражение.

Генка не ожидал такого подвоха. Со всех сторон сразу сдавленными голосами покатилась лавина подсказок, в которых отчетливо можно было разобрать слово «песня». Генка тряхнул головой и, кашлянув для порядка, выдал:

– Песня! – Пауза. – Горького!

– Ну, допустим, – кивнула Альбина. – А о ком?

– О свободе! – наугад долбанул Шишкин и почти попал.

– Хороший ответ, но я спросила о ком, а не о чем!

– Значит, равенство и братство тоже не подходят… – пробормотал Генка, насупился и замолчал.

– Не подходят, Шишкин, – литераторша подошла к учительскому столу и стала раскладывать какие-то книжки. – Ладно, а крылатое выражение? Если скажешь правильно, поставлю четыре, а если нет – два, не обессудь.

Настал момент истины для Генки. Он выразительно оглянулся на Раскина и тот в ответ энергично закивал головой. Затем почему-то толкнул меня ногой, типа, ну, я готов, и провозгласил:

– Рожденный ползать – летит и плачет!

Весь класс захихикал, а Женька Раскин не выдержал и вскочил:

– Шишкин! – заорал он и захлопал крылышками. – Смотри: вот – летать! А вот так, – Раскин сделал горестную мину и спикировал в парту, – не может!

– Спасибо, Раскин, – холодно произнесла Альбина, – Правильно, крылатое выражение: «Рожденный ползать – летать не может!» Я думала, что ты, Геннадий, это понял еще в спортзале, когда канат снимал! Так что – два, как договаривались.

– А я? – я встал, пытаясь казаться честным.

– Хорошо, а что у тебя?

– Я два дня болел, и у меня была температура! – опустив глаза, промямлил я.

– То есть прочитать «Песню о Соколе» тебе температура помешала?

– Да я выучу…

Литераторша взяла с меня слово, что к следующему уроку я и о Соколе, и о Буревестнике, обе песни вызубрю как из пушки. Я и правда про всех птиц Горького и не только его был готов выучить в этот момент, да и не только песни. Но она тем не менее пока в журнале точку поставила, чтобы я не расслаблялся.

– Эх, ты, – буркнул Генка. – Мог бы тоже двойку получить, я бы папке сказал, что нашей парте четверку на двоих поставили…

Следующей была физика, где Генка сначала позорно обнаружил штопор в «правиле буравчика», и физик Лукьянов Константин Маркович, прозванный за это Лукомором, мягко пожурил его за такой ляп.

Затем произошло уже более значительное происшествие, а именно то, что любимая кассета Лукомора с записями ансамбля «Битлз» вдруг оказалась на громадном черном динамике. Большом мрачном конусе с металлической блямбой на макушке. Эту штуку наш физик, страстный любитель рок-н-ролла, намеревался вставить в большую звуковую колонку. Чтобы как раз вечером и слушать этот самый «Битлз» во всю мощь. Так уж и получилось, что и пленка, и динамик именно поэтому оказались на учительском столе. Хотя лежали они на разных концах столешницы, и все было хорошо.