Я улыбаюсь.

– Уверена, он тоже соскучился. – Но Небыть – собака, а это не считается. Собака будет скучать по хозяину, даже если этот хозяин убийца. Хотела бы я, чтобы папа был таким, каким его видит Небыть… В глазах пса, вероятно, он герой боевика… а не разочарованный седоволосый, тощий как палка человечек в круглых черепаховых окулярах (это он так называет очки, не я. Еще он называет скутер мотороллером, а «сникерсы» – «марафонами»… так что можете себе представить, с кем я имею дело).

Мы разглядываем людей. Вежливые улыбки, привет, спасибо, кто-то вывернул шею, кто-то заложил волосы за ухо, кто-то чихнул в салфетку. Младенец тихо хнычет, другой малыш, мающийся в тесной коляске, пытается вытянуть ножки и роняет башмачок, моложавый тип с бородой поднимает башмачок, но мамаша этого не видит, и он потихоньку кладет обувку малышу на колени, заказывает американо навынос и уходит. Люблю людей.

– А знаешь что? – говорю я веселым голосом, с интонацией «только-не-ругайся».

– Что?

– Я больше не пойду в школу! – выпаливаю я с восторгом, как будто жду, что он сейчас подпрыгнет от радости. Но нет. Он хмурится. А его потертый и мешковатый черный актерский костюм выглядит так, будто он отыскал его на помойке, чтобы надеть на мои похороны.

– Ты… что?

– Я бросаю школу.

– А как же выпускной класс? Я думал, ты уже принята.

– Не пойду.

– А университет в будущем?

– Не пойду в университет. Куча долгов за то, что я не хочу учить. Пришлось бы выбирать курс, просто лишь бы что-то выбрать. Я хочу подождать.

– Так возьми академический отпуск.

– Нет, пап. Нельзя просто так взять академический отпуск. Для этого нужно до восемнадцати лет официально где-то учиться.

– А почему бы тебе не продолжать заниматься в школе рисованием, шитьем, выпечкой и прочим, пока тебе не стукнет восемнадцать, а после этого весь мир будет к твоим услугам? Не нужно пороть горячку.

– Мне не нравится школа, папа. Это не для меня. Мое место не там.

– Над тобой что, смеются?

Я вспоминаю, как некоторые девчонки пялятся на меня, когда я ем на большой перемене. Или в раздевалке перед физкультурой. Когда красные полоски от лифчика выделяются на коже, как шрамы.

– Да нет, конечно, нет. Просто не хочу возвращаться. Я переросла школу.

– Переросла школу? В этом что-то есть. – Он задумывается. – Наверное, можно перерасти что угодно. Подсолнух может перерасти весь сад… Конечно, лучше перерасти все другие цветы, чем вообще не видеть солнца. Чем остаться в зимней тьме и погибнуть, потому что другие растения тебя затеняют.

– Или потому, что тебя душит плющ.

– И это тоже… – Он кивает – наверное, представил себе эту картину. – А что говорит мама?

– Интересно, что ядовитый плющ вызвал у тебя ассоциацию с мамой.

– Ничего подобного, – врет папа. – Но я же знаю, она должна была высказаться по этому поводу. И, конечно, дать тебе разрешение. – Мама не привратник королевы. Что за занудство. – Ну… так что она сказала?

– Она не очень довольна.

Я почти воочию вижу, что происходит у папы в мозгу – будто голова у него стеклянная. Вот завертелись и залязгали шестеренки: ситуация может послужить лазейкой, чтобы сблизиться со мной и переиграть маму. Он теребит в пальцах кусочек фольги, который нашел в кармане. И методично успокаивается; игра, думаю я, читая между строк, – все актеры любят делать вид, будто их занимают мелочи, например, шарик фольги, найденный в кармане. Он принимается жевать вафлю, используя ее как реквизит, – актеры просто обожают есть и играть одновременно. Они считают, что это железное доказательство того, что они люди. Они бы и пукали на сцене, если бы было можно.