Это длилось несколько мгновений. Только после того, как отвел взгляд, я понял, что этот человек, а особенно его необычная походка врезались мне в память – сам не знаю почему.

– Посмотри, какой несуразный тип! – сказал я своему спутнику, ожидая в ответ чего-нибудь банального, что вернуло бы все в норму и рассеяло бы внезапно зародившуюся у меня внутри тревогу.

– Где? – спросил мой спутник.

Я ответил:

– Да вон, вон – ковыляет посреди улицы.

Пока я произносил эти слова, человек исчез. Не знаю, вошел ли он в какой-нибудь дом, или свернул в переулок, или смешался с толпой, двигавшейся вдоль домов, или, может быть, даже испарился под палящими полуденными лучами.

– Где? – переспросил мой товарищ, и я ответил:

– Шел вон там, но куда-то пропал.

После этого мы сели в машину и поехали по городу, хотя было всего два часа пополудни и стояла адская жара. Беспокойство исчезло, мы беззаботно смеялись над всяческими глупостями и так доехали до окраины туземного поселка, где кончались пыльные фаланстеры, начинался песок и где солнцу сопротивлялись лишь несколько грязных лачуг, которые я из сострадания посчитал нежилыми. Однако, приглядевшись, я заметил, как струйка дыма, почти неразличимая в солнечном мареве, поднимается от одной из этих хижин, с трудом пробивая себе дорогу к небу. Значит, там внутри живут люди, подумал я в порыве филантропического раскаяния и снял соломинку с рукава своего белого костюма.

– Что за люди! – сказал я, оборачиваясь к моему товарищу. – Посмотри вон на того парня с глиняной миской в руке, он что, собирается…

Я не закончил фразу, так как у меня перехватило дыхание. Взгляд мой, которому из-за солнца никак не удавалось сосредоточиться на чем-то одном, упал на человека в белом бурнусе: удаляясь, он ковылял посреди песка по направлению к лагуне.

– Вот это да, – произнес я нарочно громко, чтобы успокоиться. – Полчаса ездим, а попали опять в то же место! Посмотри, вон тот тип, о котором я тебе говорил!

Это был он, вне всяких сомнений: та же неуклюжая походка, та же неуверенность, как будто он искал чего-то, или не знал, куда идти, или же у него кружилась голова. И опять он удалялся от меня, с какой-то, как мне показалось, терпеливой и роковой неизбежностью.

Это был он; тревога возродилась во мне с новой силой, так как я хорошо знал, что мы хотя и петляли, но отъехали далеко, на несколько километров, чего человек пешком никак не смог бы сделать за это время. И все-таки загадочный араб был там и направлялся к лагуне: кто его знает, чего он там ищет? Да нет, ничего он не ищет, я это прекрасно понимал. Кто бы он ни был – человек из плоти и крови или мираж, – но он пришел ко мне, чудом перенесся с одного края туземного поселка на другой, чтобы явиться предо мной, и я осознавал (или, может, внутренний голос нашептывал мне это) некую неясную связь с этим существом.

– Какой тип? – безмятежно откликнулся мой спутник. – Парень с миской, что ли?

– Да нет же! – сказал я со злостью. – Разве ты не видишь вон того, вдали?.. Нет, он опять куда-то…

Слова в буквальном смысле застряли у меня в глотке. Был ли то световой эффект, или обман зрения, или подлое надувательство, но человек опять словно растворился в воздухе. Я стал что-то бормотать, растерянно оглядывая пустынную местность.

– Ты перегрелся, – заметил мой спутник. – Давай вернемся на корабль.

Тогда я попробовал рассмеяться и сказал:

– Да нет, что ты, я пошутил.

Вечером мы снялись с якоря. Корабль спускался по каналу к Красному морю в направлении тропиков, и всю ночь образ араба не покидал меня, хотя я упорно пытался думать о чем-нибудь будничном. Мозг сверлила навязчивая мысль, будто я вслепую бреду по пути, определенному кем-то другим. Мне даже мерещилось, что человек из Порт-Саида к этому причастен, что именно его прихоть направила меня по этим южным дорогам, а его медвежья походка – лишь способ привлечь мое внимание: подобными приемами издавна пользуются деревенские колдуны.