И тут же поплыло у меня – да не на одной, а сразу на двух картинах! Параллельно!

– И у меня! – кричу. – Здесь и здесь! Сразу два!

– Еще одно плывет! – не унимается мама. – Крайнее!

– Ну вы даете, – расстроился Игорь. – А у меня ничего не плывет. Может, мне воображения не хватает?..

– А ты уши хорошо закрывал? – деловито интересуется мама.

– Конечно.

– А в глубину, в сердцевину смотрели? – наседаю я.

– Да вроде старался, как мог. А вот здесь… – говорит он и неуверенно приближается к лодке напротив. – Или нет… Вам не кажется, что оно… как бы… движется?..

– Конечно, движется, – говорю. – Видно же! И на соседней тоже поплыло – видели?

– Точно! – радуется Игорь. – Но это же невозможно! Может, у нас галлюцинации?

– У всех троих? – строго спрашивает мама.

– Ну не бывает же так! Это же просто холсты! Лодки, небо, песок – это же все нарисованное! – И он подошел к стене и стал заглядывать под картины. Уж не знаю, что он там хотел найти.

– Значит, правильно нарисованное! – говорит мама. – Ой, вон там еще, смотрите, только что поплыло!

Так мы насобирали десять живых лодок с плывущими облаками.

Художник так радовался, что сбегал в ближайший киоск, купил сосисок в тесте. Десять штук. Он, оказывается, как и мы, не умеет готовить и покупает всякие вредности.

За окном было уже темно, а мы сидели в мастерской, посреди живых роз и влажных лодок, ели сосиски и смеялись. И краской уже почти не пахло. И было хорошо и спокойно, как на кухне у отца с Евгенией Ивановной. Хоть и без блинов.

Когда бабушка приносит пироги, да еще с капустой, значит, она хочет со мной поговорить. По душам. Я, слоняясь по комнате, ем четвертый пирожок, а наша Галина (так мы с мамой называем бабушку) усаживается в кресло-качалку, тихонько поскрипывает и начинает:

– Ты долго будешь всухомятку-то есть? Сядь за стол, налей молока! Ты же себе гастрит заработаешь!

– Не, не заработаю, сейчас все так едят.

– Как это все? – удивляется она с кресла.

– Ну, все. Скорости, понимаешь, большие. Не успевают. Приходится на ходу.

– Скорости… Ну, возьми хоть кружку в руку и ешь себе на ходу!

– Ладно, – сдаюсь я.

Иду на кухню, наливаю молоко, беру еще один пирожок и снова слоняюсь по комнате. Один – ноль в пользу нашей Галины.

– Может, сядешь все-таки? – Бабушка у нас упорная.

– Ну, баб, – останавливаюсь я с кружкой.

– Ну, что «баб», что «баб»? Не надоело мельтешить-то? У тебя же не усваивается там ничего!

– Еще как усваивается, – бормочу я, но сажусь.

Два – ноль.

Бабушка перестает скрипеть креслом и вздыхает. Значит, сейчас будет серьезный разговор.

– Линуль, – говорит она жалобно.

– М?..

– Ну ты бы рассказала хоть, как мать-то. Как у них там, с художником-то, а?

– Да вроде нормально, – говорю я и тоже почему-то вздыхаю.

– Нормально. Все у вас всегда нормально. А что он за человек, ты не знаешь?

– Нормальный. – Бабушка смотрит на меня, как болельщик на вратаря – с надеждой и верой. – Ну, хороший человек, баб. Ты не переживай.

– Как не переживать-то, Лин? Он, может, сейчас хороший, а потом не очень хорошим будет! Отец вон твой тоже отличник был, цветы носил, конфеты, а ты родилась – и как отрезало. Диссертацию ему подавай – и всё тут! А с коляской гулять, сумки таскать – это уже его не касается, он у нас ученый! – И Галина хмурит брови, изображая отца. Кстати, очень похоже.

– Диссертация тоже важное дело, – неожиданно встаю я на защиту. – Вот он профессором стал. А если бы со мной нянчился, то, может, и не стал бы.

– Много ты понимаешь! Профе-е-ессором! Вчера видела профессора нашего. В продуктовом. Под ручку со своей Клавдией – ну просто пара белых лебедей!