И когда уже каждый оказался в своей постели, я заметил, что монах забрал с собой саквояж, но позабыл о дорожной сумке. Было уже слишком поздно, чтобы ее относить, поэтому я подумал, что ничего не случится, если отдам сумку утром. А помимо всего прочего, события, произошедшие в течение дня, настолько меня утомили, что, едва я приложил голову к подушке, меня тут же охватил сон.

Я не знаю, как долго я спал. Разбудил меня громкий и резкий стук в дверь. Я вскочил с кровати, подумав, что случился пожар. Нервно трясущимися руками я натянул поверх ночной рубашки брюки, после чего босиком выбежал в прихожую, где уже была мать. Из-за дверей доносился голос:

– Открываете! Быстро, быстро!

Мама немедленно открыла входную дверь. На пороге стояли два русских жандарма. Один из них решительным движением отстранил маму, вошел в прихожую и спросил громким голосом:

– Где монах, где шпион?

– Какой еще шпион? Вы что? – мать пыталась возражать, но жандармы ее совсем не слушали. Они методично осматривали помещения в поисках нашего гостя. Когда они добрались до гостевой комнаты и с грохотом открыли дверь, францисканец уже стоял одетый в монашескую рясу, готовый к визиту стражей порядка. Однако они не собирались вести с ним никаких разговоров. Тогда один жандарм просто схватил его за шиворот, а второй поднял с пола стоящий рядом с расстеленной кроватью саквояж. И монаха вывели за дверь.

– А с вами мы ещё поговорим, – сурово крикнул один из жандармов в нашу сторону, одновременно грозя поднятым указательным пальцем.

Мы онемевшие стояли в открытых дверях, не понимая, что случилось, почему арестовали монаха. Спросить об этом жандармов мы не решались. Наконец мама закрыла входную дверь. Я отправился в свою комнату и зажег там свечу. И тут я заметил, что часть багажа нашего гостя, та самая небольшая парчовая сумка, осталась. В первую минуту мне захотелось побежать за жандармами, чтобы отдать ее монаху, но я вовремя остановился. Я подумал, что в такой маленькой сумке наверняка лежит только какая-то смена гардероба, а более ценные вещи, деньги и, без сомнения, те самые таинственные документы, о которых он мне рассказывал, должны были находиться в саквояже, который забрали жандармы. Из-за этого я очень расстроился, подумав, как плохо, что такие ценные и древние записки попали в ненадлежащее руки, особенно в руки москалей.

А в ту ночь ни я, ни мама уже не уснули. Мы переживали за судьбу нашего гостя и опасались неприятного разговора с жандармами, а может даже и допроса, который неизбежно нас ждал.

На следующий день в городе все только и говорили о ночных событиях, случившихся в нашем доме, однако со стороны жандармерии никаких неприятностей не последовало. После рутинного допроса, на котором мы с мамой рассказали, как познакомились с немецким монахом и пригласили его к себе домой на ночлег, нас отпустили и больше не тревожили по данному делу. Монаха же отвезли в Радом, и больше о нем ничего не было слышно.

Доказаны ли были обвинения монаха в шпионской деятельности, судили ли его за это, и тем более, вынесли ли ему какой-то приговор, мы узнали нескоро.

Однако я не мог забыть об отце Майнхарде. Его бедная дорожная сумка, лежавшая на дне шкафа в моей комнате, решительно напоминала мне о нём и об истории, рассказанной им в саду за кафедральным собором. Я надеялся, что когда-нибудь он вернется, и тогда я ему ее отдам.

Тетя Юзефа возвратилась из вояжа, но жизнь так и не вошла в свое прежнее спокойное русло. Тетя вернулась домой сильно взбудораженной, поскольку в Варшаве она столкнулась с новым веянием моды, или как иначе это можно назвать? Ее пригласили принять участие в спиритическом сеансе. Впечатление, которое этот сеанс произвел на неё, было столь велико, что она уже после первого опыта стала горячей сторонницей контактов живых с духами, явившимися с того света. В Сандомир она возвращалась пропагандистской и миссионеркой этой новой чудаческой и пробирающий до дрожи религии сестер Фокс, Аллана Кардека и Уильяма Крукса, религии ученых и шарлатанов, аристократов и военных, лакеев и горничных.