Опять представь хорошенько, своей работы меня никто не лишал и в колхозное поле так же всех гнали. А урывками, в перерывах, да если встать пораньше, то можно все успеть – добрая курица в хозяйстве лишней не будет. Вот я вставала до солнца, бежала к ним, по-быстрому харчей наварю. Пока горшок в печи хлюпает – корову подою, свинку да птиц покормлю. А за конем своим, Бурым, хозяин сам смотрел, никого не подпускал, уж больно норовистый конь был. И ещё за темно домой возвращалась, успевала в хате и полы помыть и квашню поставить, чтобы к обеду хлеб свежий был. А в обед крынками нагружусь, каравай с собой подмышку и меду чашку – иду кормить и своих и сиротелых. Без бабы мужики сироты, как дети малые. А потом бегом уже к Тоське – пеленки ссаные менять, кормить, поить, да спину камфорой тереть, чтобы язвы не поползли. А она стонет, слезы текут, жить не хочет, говорит, что лучше смерть, чем такое вот житие. А кто ж спорит, смерть завсегда лучше, она от всякого страдания избавляет, да только не нашего ума это дело – сколько бог отвел, столько и скрипи.

Получила я курицу свою за первую декаду – счастья было – это ж моя первая собственность. Красивая была, пестрая, как лес под осень, нажористая, мягкая, теплая. Так я ее полюбила, что спать в сени уходила и ее с собой на тюфяк брала. Тут она, кстати, на яйца и села. В общем, счастливый у меня тюфяк был. А когда цыплята вылупились, так к нам со всего района бабы неплодные приходили на моем матрасе ночь на новой луне полежать, и за это мамке рупь давали.

Опять отвлеклась. Однажды в поле обед несу, а Тоськин муж, Петром звали, меня и спрашивает, когда это я успеваю его Буяну гриву плести? Окстись, дядь Петро, какие косы, у меня на свою косу времени нет, да и боязно к вашему коню даже близко подойти. Он затылок под фуражкой почесал, да пошел думку думать.

Повадился, в общем, у ним в сарай анчутка. Каждый день у Буяна грива плетена в тонки косы, да узоры разные. А Тоська тем временем совсем плоха. Не ест ничего, это она специально, чтобы по большой нужде не ходить. А ногу раздуло, да синяя стала.

А я ее мою да про коня рассказываю, говорю, что если анчутку привлечь, то он может желание исполнить. Смотрю, у нее глаза заблестели, как будто сказать чего хочет, но боится.

Тоська силами собралась, да мужикам своим приказала снести ее в сарай, там в ясли у коня положить и три дня чтобы никто не заходил. Петр плечами пожал. Сена да воды Буяну поболе оставил, коровенку вывел – нам на постой отдали, да птицу в сенцы закрыли. А Тоська в сарае одна осталась. Огарок свечи ей дали чтобы не боялась.

И как солнце село, она песню затянула. Надо сказать, что была она голосистая, песни ее послушать со всей деревни сходились. Колокольцами лилась-стелилась песня ее. И вот она поет, поет, потом тишина – заснула видать. Потом среди ночи сон прервется – слышим опять запела – значит, живая еще. Но как указано было, никто в сарайку не входил.

А на треть ночь к ее песни голос мужской подключился, скрипучий такой, как наждаком по ржавому полозью, аж мурашки по коже у всех, а дале тишина.

По утру выходит Тоська на свои ногах, в волосах пряди седые, а ещё петь она больше никогда не смогла. Поменяла, знать, голос на ноги.

Ты, милок, скажешь, что все хорошо закончилось, да только не так все. Анчутка, черт и есть, и хитёр, как оный, его не проведешь и свое всегда возьмёт. Тоська дуреха, просила, чтобы сыны ее смерти ее молодухой не узрели, да внуков хотела увидеть. Так все и случилось. Женились, дитев успели нарожать. Да только пришла война окаянная, и все трое на ней и сгинули. Один за одним. Каждый год в сентябре по похоронке получала. Сначала на мужа, потом на сынов. И все в один день, как раз в тот самый день, когда она на ноги поднялась.