А кругом все белое, чтобы затмение поняло – тут день правит. И стены из светлого мрамора. И колонны, как кости. Одежонка у судей и та одинаково светлая. А народу-то полно! Забили зал. Не продохнуть. Хорошо хоть, Генхарду досталось место почетное – перед круглой впадиной, где, будто в колодце, переминались с ноги на ногу порченые. Отсюда видно было и судей на той стороне, и возвышение, где главный готовился произнести речь, и балкон высоко наверху, где за белой ширмой сидел сам Валаарий. Никому не видный, но грозный.

Генхард прожигал полотно взглядом, изо всех сил надеясь увидеть хотя бы тень императора, и так увлекся, что вздрогнул от голоса обрюзглого старика, кое-как забравшегося на постамент. У главного судьи в животе мог уместиться здоровенный порося. Жирдяй говорил хриплым голосом, задыхался и переводил дух после каждого предложения. У него было противное лицо. Сплющенное, как если бы морду из теста шлепнули об пол, прежде чем прилепить к шее. Казалось, глаза, рот и нос вжались в сальные складки. От такого зрелища впору было морщиться, но Генхард разглядывал старика с восхищением. Он страстно желал стать таким же упитанным, наряженным и важным. Задыхаться от сытости – роскошь. Тратить на одежду столько ткани, что хватило бы троим, – богатство.

– И здесь мы собрались. Без решения покинуть место сие не посмеем. Словом императора нашего и дланью его да свершится пусть суд над грешниками!

Раздробленное эхо заплясало по стенам и затихло. Воцарилась торжественная тишина. Генхард замер от предвкушения. Порченые жались друг к другу, глядя в пол. Куценожку держала на спине уродка, потому что сутулый, длинноногий и рыжий едва стояли. Чем-то их накачали здорово. Яни цеплялась за мелкого. Он, гад, так и не помер – точно сухари Генхардовы грыз.

Ну и ладно. Все равно их всех скоро затмение подпалит, да и дело с концом. А Генхарду можно на Валааре остаться. Погодка здесь теплее, народ богаче, и соахийцы бывают часто. Вдруг какой-нибудь узнает в Генхарде сына и заберет с собой. Главное – уехать в богатый край и уж там зажить как следует. Говорят, в Соахии принцы все подряд.

– Назовите же свои проклятия перед императором нашим!

Порченые, один другого бледнее, начали по очереди открывать рты и признаваться. Даром только Рябой бил Генхарда. Они сами себя на казнь выставили. Суд короткий получился, даже жалко. И не пытали никого. Валаарий сидел за ширмой, не показывался, но голос Генхард слышал. Император велел казнь не откладывать и этой же ночью привязать всех семерых к столбам. Сначала, ясное дело, опоить хорошенько, вдруг убежать попытаются. Лучше бы убить приказал, но народ суеверный больно. Говорят, если порченого убьешь, черное солнце на всю жизнь проклянет.

Все вроде шло хорошо, только заноза Генхарда изнутри колола. Он забыл какой-то приказ куценожки.

Пахло той особенной сырой свежестью последних дней лета, когда днем прошел дождь, а к вечеру воздух снова прогрелся, но не успел выпарить из почвы всю влагу. Дорога, зажатая меж хлебных полей, мягко пружинила под босыми ступнями. Астре вздрогнул. У него же нет ног. Он посмотрел вниз и увидел, как из-под длинных, невообразимо длинных штанин выглядывают стопы. Серые, подобно руке Иремила, они медленно шагали в сторону закатного солнца.

– Я ведь сказал, что всегда буду твоими ногами, – послышался знакомый голос.

Это говорил прах прималя. Сгоревший Иремил нес Астре на себе, как было много лет назад. Калеке захотелось плакать, и он заплакал. Как обычный человек, только слезы получились холодные.

– Я уже умер? – спросил Астре.