Застроена она была одноэтажными жилыми домами. У каждого – два – три окна на улицу и входная дверь в нише фасада, с крыльцом и каменными ступенями. У нас эта часть дома называлась по – ленинградски – «парадная».

Между домами – деревянные ворота с калитками. За домами – дворы и сады. Вдоль домов – тротуар, за ним – широкий травяной газон и арык[3] с проточной водой. И в два ряда – высокие деревья: клёны, ясени, акации и гледиции, орешины, белоствольные, пирамидальные тополя, катальпы – по прозвищу адамовы деревья, с огромными листьями в форме сердца и молодые айлантусы, похожие на пальмы, которые мальчишки называли вонючками.

Магазинов на улице не было, но через заборы каждый день мы слышали крики торговцев.

– Ма-ла-кё-у-у! Кислий – пресний – малакё-у! – с раннего утра звали покупателей молочницы – узбечки.

Иногда раздавался протяжный и хриплый стон: «Ве – еи – и-и – и – ищщщь… Ве-еи-и-и- и – ищщщь… Старий веищь биром!» Это шёл по улице и кричал одноглазый бухарский еврей – старьёвщик[4] в длинном халате, с мешками, перекинутыми через плечо. Так он приглашал выносить на продажу ношеную одежду, обувь и ненужный домашний скарб.

– На – а – жи! Нажи – и – тачить – ножницы – ы – ы! – звал домохозяек бродячий точильщик.

По воскресеньям, ещё до молочниц нас будил бесцеремонный стук в ворота и хриплый крик:

– Аткривай! Му-у – ср-р-р! Мусорный директор приехал! Аткривай!

Это орал тощий, неимоверно грязный мусорщик – грек Гриса[5] (так он произносил имя Гриша). А перед домом урчал двигатель его раздолбаной мусоровозки.

Пару раз в месяц раздавалось цоканье лошадиных копыт и грохот колёс по булыжной мостовой. Затем раздавались трубные звуки. Это приезжал татарин – керосинщик на телеге с бочкой и пел в жестяную воронку: «Ки – ира – а-си – ин! Ки – ира – син!» И все бабульки нашей улицы наперегонки бежали с бидончиками в руках – занимать очередь (это было время керосинок – о газовых плитах мы даже не знали).

Бабушка всегда брала меня с собой на улицу. Я помогал нести ей бидон. Потом она следила за воронкой в бидоне и струёй из бочки. Запах керосина растекался над мостовой. А я следил за другой струёй. Каждый раз, как только начинали разливать керосин, лошадь перебирала копытами, фыркала и принималась мочиться широченной пенной струёй с брызгами. Бабульки в очереди ругались и отпрыгивали.

– Тпру – ууу! – орал керосинщик и дёргал за вожжи.

Но эта струя, казалось, была бесконечной. А я глаз от неё не мог оторвать и всё ждал: когда же «керосин» у лошади кончится?

Но иногда с улицы доносился и вовсе странный крик: «Шара – бара! Шара-бара!» И звук: цок – цок – цок… Как копыта лошади керосинщика, но тише и мягче…

– Что такое Шара-бара? Кто это цокает? Я пытался подглядеть в щёлку калитки. Но доски в ней были пригнаны без щелей. Разглядеть, кто кричит, было невозможно.

Молочницу я видел – она к нам во двор приходила. И точильщик заходил – я заворожено смотрел на снопы искр, вылетающих из – под ножа и точильного круга. Это было лучше бенгальского огня!

И мусорщика я видел. И керосинщика! Всех я видел, кроме таинственного Шара – бара. Во двор он не заходил, а меня, пока я был маленький, одного на улицу не пускали.

Как только я стал ходить в школу, то по дороге для меня стали открываться многие уличные секреты. Оказалось, что Шара-Бара – это торговец игрушками, и зовут его Миша-дунганец. Так он называл себя сам. Наша соседка Марьпална называла Мишу просто «китайцем». А уличная шпана звала его Похуил – Лохуил.

Приезжал Миша на нашу улицу почти каждую неделю. Сам он жил где-то в районе Кашгарки