Впрочем, стоит ли этому удивляться после кормления нечисти? Стоит ли вообще хоть чему-то удивляться в этом городе!

– Занятная у них манера письма, да? – заметил хозяин интерес гостя. – Вроде тебе и лубок, а одновременно – и как будто настоящая живопись.

– Интересуетесь их культурой? – Дмитрий к этому моменту уже окончательно смирился с тем, что местный священник – он в первую очередь местный, и только потом уже – священник, а не наоборот, поэтому ответил спокойно.

– Соседи же, любопытно. Как их понять, если не интересоваться? – развёл руками отец Алексий, выложил на стол плетёные из бамбука круглые подставки и бережно выставил на них низкие чиньские же глиняные чашечки с росписью, а к ним – пару плошек с вареньем и блюдо с пирожками, накрытое рушником. Деревянные, потемневшие от времени простые ложки и глазурованные керамические тарелки с росписью ягодами и листочками на этом фоне уже почти не цепляли взгляд.

– И что вы о них думаете?

– Что тут люди, что там – люди, – философски ответил священник от печки. – По форме вроде и разное, а чуть подковырни – добродетели да грехи общие. Но я думаю, вы и без меня о том прекрасно знаете, верно? Из офицеров же, по всему видать.

– Пожалуй, – не стал отрицать Косоруков. – Люди, не псоглавцы сказочные.

Тому, что чай священник заваривал по-чиньски, в глиняном чайничке, Дмитрий уже не удивился. И большой ложке варенья в чай, святотатственной с точки зрения соседей, – тоже.

– Так, стало быть, вас интересует Шалюков, – отец Алексий сам вдруг вернулся к изначальной теме, когда гость решил, что его вопрос уже забыт, и собрался в очередной раз напомнить. – Тайну исповеди вы понятно к чему вспомнили, но тут мне и выбирать не придётся: никто каяться в убийстве не приходил. Сам покойный тоже никогда не исповедовался, его сложно было назвать набожным, а прихожанином он был от ума, не от сердца.

– Что вы имеете в виду?

– В церковь приходил, потому что положено и прилично, а не оттого, что тянет. Знаете, как бывает? Один человек – в церкви дай Бог на Пасху или на Рождество появится, что священнику сказать – толком не знает, среди икон одну только Богоматерь без подсказки признает. Но по духу добрый христианин, заповеди не как повинность исполняет, а живёт ими и даже и представить не может, как иначе себя с людьми держать. А бывает другое, вот как Антон Петрович, упокой, Господи, его душу. Что там у него внутри – неясно, сундучок с секретом, а секрет тот чёрный и недобрый, но вид имеет благообразней большинства. Все обряды в точности блюдёт, крестится ровно столько раз, сколько велено, и ни единым больше, святую воду аккуратно принимает. Непременно у меня фляжку брал и утром, натощак, по ложечке, словно микстуру, пил. Только сердце – глухое-глухое, о другом думает.

– Боюсь, это немного не то, что может помочь в поисках его убийцы, – осторожно ответил Дмитрий. Характеристика была понятна и прежний образ дополняла неплохо, но интересовало его другое.

– Да, наверное, но больше я ничего не могу вспомнить, – удручённо признался священник. – Он ни с кем не ссорился, не разбивал сердец…

– Может быть, шантаж?

– Не тот, за какой могли бы убить, – заверил отец Алексий. – Он был слишком осторожен, прижимист, но не жаден, а больше я ничем помочь не могу. Впрочем, могу дать один совет, но я почти уверен, что вы примете его в штыки и не воспользуетесь.

– Бросить это дело? – хмыкнул Дмитрий.

– Нет, зачем же? Полдела бросать – дурное, – возразил священник. – Обратитесь к Джие.

– Джие? – растерянно переспросил он. – Кто это такой?

– Такая. Джия, наша ведьма. Ну что вы так в лице переменились? – смутился он. – Вот ещё пирожок возьмите… Она многое знает и кое-что может, а раз у вас всё равно других вариантов нет, то почему бы не сходить, верно? Хуже-то не будет. Точно вам через столько времени, конечно, даже она ничего не скажет, но вдруг поможет.