Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним – со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот – потом, порох – порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

– Содержание кислорода в атмосфере повышено, – резюмировал Лева.

– Это хорошо или плохо? – поинтересовалась Лилечка.

– С одной стороны, хорошо, а с другой – не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.

– Тогда нам кранты, – опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. – Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?

– Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что-то я сильно сомневаюсь.

– Лева, милый, слышишь, как меня облажали? – притворно захныкал Зяблик. – Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом-люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.

– Не на страх, а на смех, – поправила его Верка. – Курам на смех.

– От курицы слышу! – парировал Зяблик.

Смыков и Цыпф тем временем вели обстоятельную беседу о зрительных и слуховых иллюзиях, порождаемых странными условиями этого мира.

– Для ориентировки в трехмерном пространстве нам вполне хватало пяти чувств, – говорил Лева. – А этот мир устроен гораздо сложнее нашего. Трудно даже предположить, какова его истинная мерность. Пятью чувствами тут никак не обойдешься. Если бы мы хоть эхолокацией владели, как летучие мыши…

– Полагаете, не выжить нам здесь? – насторожился Смыков.

– Время покажет… Но согласитесь, что видеть мы стали уже значительно лучше. Ведь я в первый момент даже кончик собственного носа разглядеть не мог. А теперь всех вас свободно различаю.