в кусты. Покопавшись в снегу, вынул убитого рябчика.

– Никогда не бросай – фарт уйдёт.

На протоке пересекли свежий след белки.

– На жировку пошла, – отметил Лукса.

– А может, с жировки? – предположил я.

Охотник глянул удивлённо.

– Ты своей башкой думай. Смотри – прыжки большие, лапки прямо ставит – лёгкая пока. Поест – потяжелеет, прыжок короткий будет, лапки ёлочкой станут.

Я смущённо молчал. Сколько же нужно наблюдательности, чтобы подметить всё это!

Под елями виднелись смолистые чешуйки шишек, выдавая места её кормёжки.

– Видишь, белка кормилась?

Я кивнул.

– А где шишку грызла?

– Как где? На ели.

Лукса покачал головой:

– На снегу. Чешуйки плотной кучкой лежат. Когда на дереве грызёт, чешуйки широко разбросаны. Чем выше, тем шире.

В этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы побежали посмотреть, кто так проворно ретировался. Вскоре увидели на снегу рваные ямы от громадных прыжков. Тут же – лёжка, промятая до земли.

– Как думаешь, кто был? – ещё раз решил проэкзаменовать меня наставник.

– Олень, – уклончиво ответил я и стал лихорадочно искать глазами помёт, чтобы по форме шариков определить – лось или изюбрь *.

– Ты мне голову не морочь. Какой олень? – напирал Лукса.

– Лось.

– Сам ты лось… горбатый! Говорил тебе вчера: сохатый рысью уходит. Этот прыжками ушёл. Изюбрь был. Смотри сюда и запоминай. Видишь, снег копытами исчиркан. Изюбрь так чиркает, лось высоко ноги поднимает – снег не чиркает.

Видя, что я совсем скис, ободряюще добавил:

– Ничего, бата2! Поживёшь в тайге, всему научишься. Даже по-звериному думать.

На пологой седловине пересекли след бурого медведя, тянущийся в сторону господствующей над окрестностями горы Лысый дед. Его округлая макушка в белых прожилках снега и серых мазках каменистых осыпей была совершенно безлесой. Эта особенность, похоже, и определила название.

– Миша чего-то припозднился. Они обычно под первый снег залегают.

На обратном пути вышли на крутобережье широкого, но неглубокого залива – излюбленного места нереста кеты. От Хора он отделён полосой земли, заросшей густым пойменным лесом, сплошь перевитым лианами китайского лимонника и актинидий.

На мгновение взгляд почему-то задержался на группе деревьев. Не поняв сразу, что именно привлекло моё внимание, пригляделся. Пять могучих ильмов * стояли как бы полукругом, обращённым открытой стороной в залив. Перед ними – проплешина, в центре которой три потемневших деревянных столбика, заострённых кверху. Когда подошли поближе, увидел, что это идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся и потемневшие лица равнодушно взирали на водную гладь. Я вопросительно взглянул на Луксу.

– Наши лесные духи. Большой – Хозяин, а эти двое – жена и слуга. Хозяин помогает

в охоте и рыбалке, – вполголоса пояснил он.

Достав из кармана сухарь, охотник подошёл к столбикам, почтительно положил его у ног Хозяина и спустился к воде. Я задержался, чтобы сделать снимки.

– Ничего не трогал? – не сводя с меня глаз, спросил Лукса, когда я догнал его.

– Нет. Сфотографировал только.

– Тогда ладно. Давай рыбу собирать. Рыбы беда как много надо. Собак кормить и на приманку.

Переступая по валунам, мы вытащили сучковатой жердью с мелководья десятка четыре кетин и сложили в кучу. В этих рыбинах трудно было признать красавца океанского лосося. Серебристый наряд сменился на буро-красный. Челюсти хищно изогнулись и устрашающе поблёскивали серповидными зубами, выросшими за время хода на нерест. Некоторые самцы ещё вяло шевелили плавниками, изо всех сил стараясь не завалиться на бок. До последней минуты своей жизни они охраняли нерестилище – тёрку – от прожорливых ленков * и хариусов.