– Коньяка бутылку, – распорядился Муха, – салфетки, рюмочки и порцию мяса в горшочке.

Официант кивнул и грузно удалился. Я смотрел, как он уходит – словно не идёт, а медленно пропадает в дыму и так же медленно (прошёл день, прошла ночь) появляется вновь: серой скалой, глыбой, камнем, остовом дома, с которых утренний ветер сдул туман; точно такой же, как столетие назад, в серой белой куртке, со стянутой пластырем бровью, – но с подносом, с заказом в руках.

– Уважают, – сказал Муха одобрительно. – Шевелятся. – Он придвинул к Жёвке глиняный горшочек (за горшком, отставая на треть шага, прогибаясь, последовал пахучий дымок). – Поешь, поц.

Жёвка схватился за ложку. Муха важно разлил по рюмкам коньяк.

– Прошу аттенции!

Жёвка не донёс третью ложку до рта:

– Чего?

– Рот закрой и слушай, вот чего.

Жёвка послушно захлопнул пасть и с грустью посмотрел на несъеденный кусок. Коричнево-прожаренная, в оборках румяной сметаны корочка мяса, благоухая, дыбилась из ложки под гипнотизирующим голодным взглядом.

– Примерно сегодня, – сказал Муха, – ровно сто лет с тех пор.

Мы выпили. Местный коньяк каждый раз удивлял меня чем-то новым. Сейчас ёжиком, набором колючек он покатился в желудок, и каждая колючка была живым проворным существом.

– За события, – сказал я.

Жёвка завозился.

– Не хочу я событий, – мяукнул он. – Мне и без того плохо.

– Глупый ты человек, поц, – отозвался Муха с сосредоточенной, серьезной грустью. – События – аромат жизни. Чему ты детей учишь?

– Ну как чему, – ныл и канючил Жёвка, – этой самой, значит, русской литературе.

– И русскому языку?

– Вот-вот!

– Ничего, – сказал я.

Мы ещё немного поговорили. На третьей рюмке Жёвка сполз под стол и заснул там детским сном хронического алкоголика. Он лежал кучей, как большая старая собака; то пыхтел, то ворчал сквозь сон. Бока ходили туда-сюда от тяжёлого дыхания. Во сне он прижимал к животу обе руки, от чего-то защищаясь.

– Через полчаса как стекло будет, – сказал Муха с завистью. – Ну как ты?

– Не знаю, – сказал я. – Видел же ты мои события. Да вот, кстати, – и я сам вспомнил, о чём забыл, – меня вчера прокляли.

Муха вздрогнул, и его быстрые глаза замерли.

– Кто?!

– Да так, дырка одна.

– Там? – спросил он с уважением, выставляя подбородок по направлению, как он предполагал, к Городу.

– Ну не здесь же.

– И почему у наших баб нет фантазии?

– Потому что Господь милосерд.

Я рассказал всё как было, добавив только детали, которые, я знал, его позабавят.

– Скандальчик будет, – одним дыханием выговорил он. – Весёленький скандальчик. Подействует?

– Не знаю, – сказал я. – Она всё сделала как положено. Но проклинать должен умирающий.

– Может, она уже и померла.

– Ну с какой радости ей помирать?

– Простой бабе, может, и ни с какой. А у этой – психология.

– Значит, ты в это веришь?

Муха застенчиво улыбнулся.

– Кто же не верит в проклятие?

– А что это за «та пора»? – спросил я.

– Это тост, – удивился Муха. – Ты разве не знаешь?

– Я думал, ты знаешь, что это такое на самом деле.

Муха качнул головой, думая о другом.

– И ты сам ей всё объяснил?

– Как я мог не объяснить? Это мой бизнес.

Пока мы набирались и разговаривали в своём углу, в распивочной побывало множество народу. Место было дорогим и модным, сюда ходили все, кто мог себе это позволить. Разве что китайцы не ходили. Но китайцы не ходили вообще никуда. А анархисты ходили такой плотной компанией, что ни для кого другого не оставалось места. Четверг был их день, четверг. Но не каждый четверг. И даже не каждый чётный или нечётный или, допустим, третий четверг месяца. Муха высчитывал, но так и не смог составить алгоритма их посещений. Я предположил, что их, как пчёл или муравьев, собирает инстинкт. Муха стал изучать повадки насекомых. Это ни к чему не привело.