Перед глазами мелькнуло красное. Какая-то тряпка. Или предмет одежды. То, чего здесь и сейчас точно быть не должно. Ярко-алое.

Он остолбенел, страшась выхватывать из темноты то, что мельком увидел. С трудом поборол желание ринуться прочь.

– А-А!

От нового лисьего крика сердце ухнуло на дно желудка. Прохор дёрнулся. Дёрнулся луч лампы.

Ярко-красная материя.

Вышитый узором тёплый платок – деревенские старухи повязывают такими голову.

Под деревом – две неподвижные фигуры, маленькая и побольше. Маленькая – похоже, мальчик лет восьми. Школьный костюм сидит на теле так же несуразно, как сидел бы на строительных ко́злах. Костюмчик из стратегических советских запасов. На плече нашивка с изображением книжицы и солнца. Один рукав длиннее другого.

Мальчугана держала за руку сгорбленная старуха в праздничной зелёной кофте, чёрной юбке по щиколотку и… том самом домотканом красном платке с бахромой.

Неподвижные, как деревянные истуканы. Черты лиц, словно восковые, расплылись в тусклом, дрожащем свете, который едва пробивался сквозь рыхлую стену дождя.

Прохор уже видел этих двоих. Днём у богдановского кладбища. Вдалеке. Бабка в красном платке вела за руку своего несуразного внука.

И вот, они здесь. Сейчас, ночью.

От испуга у Прохора сбилось дыхание. Он не знал, что говорить. Не понимал, что делать.

Они с Женькой без спроса заняли бабкин дом?

Он мучительно проглотил застрявший в горле ком. Хрипло произнёс срывающимся голосом:

– Это ваш дом?

Парочка молчала.

– Вы из Щани?

Молчок.

– Или из Богдановки?

Сердце билось, словно птица в силке.

Чёрт возьми, да они, может быть, боятся тебя больше, чем ты их! Внук приехал к бабуле на выходные; они навестили могилы родственников… Почему именно на богдановском кладбище – в такой дали отсюда? Да шут их разберёт! Даже самым странным явлениям можно найти логическое объяснение. Старушка, может, плохо соображает. Где-нибудь на развилке свернула не туда и…

– Мы заняли ваш дом?

Вопрос глупый. Дом заброшенный, пустой. Был бы жилой – хозяева б его заперли. Да и Прохор с Женькой не дураки – ни в жизнь не залезли бы ночевать, если б чувствовалось недавнее присутствие хозяев. Оно всегда чувствуется. А тут…

– Мы ничего плохого не хотели, просто…

Как только он сделал шаг к бабке с внучонком, те на шаг отдалились. Передвинулись, хотя ни единый мускул у них не шевельнулся. Как шахматные фигуры невидимой рукой.

– Я сплю, что ль?.. – тихо спросил Прохор у пустоты.

Силуэты мелко задрожали – словно их вот-вот разорвёт. Стал слышен грозный рокот. От парочки исходило слабое, дымчатое болезненно-голубое сияние.

Забыв об осторожности и не глядя под ноги, он ринулся к дому. Споткнулся о кочку, шлёпнулся ничком в холодную грязную воду.

Лампа отлетела в сторону, погасла, потерялась из виду.

Задыхаясь от страха, он кое-как поднялся. Путь к жилищу освещало голубое сияние.

– У каждой захолустной русской деревеньки есть свой погост. И даже у каждого хуторка. А у каких-то деревень по два, по три погоста. Границы селений часто перекраивались. Умирали семьи, мог порой исчезнуть и целый род. А места захоронений нередко были родовыми, а то и семейными – совсем крохотными. Вымирает, погибает, переезжает на новое место семья – кладбище бурьяном и зарастает. На лошадях по нашим-то почепским лесам да топям на такие расстояния ходить – свет не ближний. А если конь, не дай бог, в болоте увязнет? Потому кладбища деревенские и бросали – если с места навсегда снимались, то к родным на могилки уж больше не ездили. И лишь по старым картам да наводкам старожилов можно разузнать, где когда чего было.