Брошена машинно-тракторная станция. Заржавела побитая непогодой техника.

Вдалеке зашумел дождь. Гул нарастал.

Кладбище. Побольше, чем богдановское. Наверное, на две деревни – Куклы и Москали.

Москали – судя по карте, несколько лет назад многолюдное селение – превратились в непролазное урочище с покосившимися опорами ЛЭП без проводов.

Ещё одно кладбище, а рядом – бывший посёлок Малаховский, тонкая полоска одичалых яблонек вдоль речушки. Сохранилось лишь последнее пристанище обитателей. Будет ещё десятки лет возвышаться средь полей, видное за вёрсты – даже когда последний деревянный крест превратится в труху, а последнее надгробие перержавеет.

Эти брошенные, глухие места, где когда-то кипела жизнь, не развеивали мрачную тревогу Прохора, а лишь сгущали, добавляли чёрных красок. Он должен быть рядом с сыном, в любую минуту бежать за лекарствами, продуктами – чем угодно, что понадобится. А он вместо этого поехал к чёрту на рога с морговским балагуром Женькой. На рыбалку, которой никогда не увлекался.

«Хотел развеяться, отдохнуть от горьких хлопот? Получай. Нравится?» – недобро усмехался он сам себе.

За бывшим Малаховским дорога круто свернула вправо и дальше тянулась меж двух лесополос.

На землю упали первые капли дождя.

В Щань пришли ранним вечером – как и рассчитывали. Моросил мелкий настырный дождик. Небесная серость навалилась на поля, луга, урочища. Ни души кругом. Вот-вот стемнеет.

Хутор чернел продолговатой ложбиной вдоль леса, где, по словам сосновоболотского старика, пряталось озерцо с хорошим клёвом.

Палатку ставить не пришлось: в Щани остался один дом, а возле него – навес. Домишко – этаж да чердак, две комнаты. Внутри ничего – ни мебели, ни одежды, ни посуды. Судя по всему, гости сюда захаживали и раньше – выпотрошили хибарку, вынесли всё мало-мальски пригодное для бытовых нужд да разведения костра.

Обосновались в доме. Сбросили рюкзаки, поставили удочки в угол. Расстелили на подоконнике газету, на неё выложили нехитрую снедь – хлеб, банки с тушёнкой, пакет весовых макарон, пачку чая со слоном. Три бутылочки морговского спирта. Алюминиевые кружки, перочинный нож, ложки, миски – всё сюда же. Женька вызвался разведать дорогу к озерцу. Сверился с картой, ушёл в лес. А Прохор взялся за нелёгкое в такую дрянную погоду дело – костёр.

Хоть во дворе и стоял деревянный навес, пришлось здорово повозиться, чтобы разжечь огонь: горючий материал-то весь сырой. Оставшиеся газетные листы ушли на просушку палых листьев. Прохор долго и осторожно подкладывал в робкое пламя листочки, травинки, щепочки, сосновые иголки. Лелеял, пока оно не окрепло, стало увереннее. Тогда в ход пошёл валежник. Разгорелся весёлый, трескучий огонёк.

Как только костёр смог гореть без поддува и непрерывной подпитки, Прохор поднялся на ноги, полюбовался весёлым трескучим пламенем. Осознание того, что он создал что-то своими руками, своим трудом, вызвало чувство удовлетворения. Первая по-настоящему приятная эмоция за этот день.

В лесу, в той стороне, куда ушёл Женька, мелькнуло что-то красное. Лишь на миг. Странные дела. Берг ведь одет в походный камуфляж да резиновые сапоги, ничего красного.

Прохор ещё долго вглядывался в чащу – пока льнущие друг к другу голые стволы не пришли в тошнотворное движение. Больше красное не мелькало. «Показалось», – решил он.

Женьки не было долго. Прохор колдовал над костром и с беспокойством поглядывал на лес, который становился всё темнее, неприветливее.

Послышались уверенные шаги по листве. «Наконец-то. Слава богу».

Берг показался среди ближайших к хутору деревьев. Ничего красного на нём и вправду не было.