«Философия была самой сильной умственной страстью моей юности» (MNT, 3–4), – повторял Моррас. Университетским занятиям он предпочел самостоятельную работу. С начала 1886 г. он регулярно помещал рецензии и обзоры на литературные, философские и исторические темы в столичных и провинциальных католических изданиях, вскоре получив признание как эрудит и стилист. Несмотря на увлечение Бодлером и Верленом, уже в ранних его сочинениях видны классицистские, латиноцентричные и антиромантические пристрастия – вопреки духу времени, когда, по его словам, «литературная анархия металась, как вакханка, между последними учениками Гюго и последними подражателями Золя» (MMB, 47), а молодежь «по большей части ибсенировала и толстовствовала» (XVM, 189).

Шарль Моррас. 1895. Рисунок А. д'Абади (Charles Maurras. 1868–1952. Paris, 1953)

Впрочем, и он прошел через период юношеского нигилизма, о котором вспоминал сорок с лишним лет спустя: «Молодые люди XX века с трудом могут представить состояние бунта и всеобщего отрицания, в котором мы пребывали. Одним словом, речь шла о том, чтобы говорить всему “нет”. Оспаривать все утверждения (включая математические) и противопоставлять им полет фантазии, порожденные ленью и невежеством. Понятия “скептицизм” недостаточно, чтобы точно определить эту помесь воинствующего безразличия с маниакальным стремлением всё подвергнуть поверке. Оценка людей, вещей и идей определялась словами “а зачем это?”. Это было небытие, ничто, но прочувствованное»[8].

Осознав это, Моррас быстро извлек для себя урок – на всю жизнь.

«Я ушел в политику, как уходят в религию», – любил повторять Моррас (GSC, 124). Первым его соприкосновением с миром политики можно считать участие 2 декабря 1887 г. в массовой (200 тысяч человек) демонстрации на площади Согласия под лозунгом «Долой воров!» – против обвиненного в коррупции президента Жюля Греви. Буланжизм (подробнее в главе третьей) как движение оттолкнул Морраса популистской демагогией, но эмоционально привлек активизмом и надеждой на национальное возрождение. «Впервые участвуя в выборах (в 1889 г. – В. М.), я проголосовал за еврея [Альфреда] Наке (кандидата буланжистов. – В. М.), хотя в душе был антисемитом» (ASF, 17), – вспоминал он сорок лет спустя, объяснив это следованием «партийной дисциплине».

Переход от «чистой литературы» к «искусству действия», который «приблизил меня к живой жизни, к существам из плоти и крови», Моррас позже назвал «главным моментом своей жизни» (MMI, 47–48). Многих это удивляло. Жан Мадиран, один из последних непосредственных учеников Морраса, писал: «Такой выдающийся писатель! Такой поэт! Другие поэты и прозаики первого ряда тоже занимались политикой, но изредка и по случаю, и в их библиографии по количеству и по качеству преобладали литературные произведения. Большинство выдающихся мыслителей касалось политики, но не посвящало ей всю жизнь и лучшие труды. Моррас является исключением, посвятив всего себя политике». И неожиданное – но лишь на первый взгляд – сравнение: «В истории мысли политика Морраса имеет самого выдающегося и благородного предшественника – она насквозь платонична. Задолго до Морраса Платон делал всё ради политики. Задолго до Морраса Платон, создатель философии и князь поэтов, пожертвовал ради нее даже поэзией. Для Платона, как и для Морраса, искусство, мысль, поэзия – всё существовало только как проявление политической воли» (JMM, 54–55; написано в 1958 г.).

Моррас рано осознал себя противником Третьей республики – не просто конкретного режима, но государственного строя, в котором «интересы, чувства и воля партий преобладают над интересом большинства французского народа, над национальным интересом» (МЕМ, xx), – однако не сразу стал монархистом. «Я чувствую, что