Крик ужаса поднял на ноги весь пансион князя Камышева. Даже врач Тильков проснулся в своем отдельно стоящем домике от пронесшегося эхом вопля… К счастью, Алене не пришлось увидеть ужасные увечья своей гадалки. В будуар ворвалась старушка с шерстяным покрывалом в руках. То была Фешу18, вепсянка по прозвищу Молчаловна. Остроносая, большеглазая, круглоголовая, она напоминала сову, влетевшую посреди ночи в объятый злыми духами дом. Несмотря на преклонный возраст и маленький рост, Фешу проворно подскочила к остолбеневшей Алене, расторопно бросила по четырем сторонам по горсти соли, ловко накинула на девушку покрывало и крепко ее обняла. Та только и слышала шепот старушки, прорывающийся сквозь неистовый грохот ломающихся балок крыши. Сами слова ею не понимались, так как Фешу смешивала русский язык со своим, вепским.

– …А окияни мереле ом черной остров, на черном острови ом белой камень… – твердо напевала она, сжимая крепкие объятия вокруг Алены.

Но вот стены дрогнули и посыпались, словно их раздробило железным тараном. Неожиданно налетел смерч, жестоко разметал куски разбитых и порванных вещей по гадальному треугольнику, завершая жестокий акт ночной трагедии…

Получасом позже в приемной будуара графини Алены копошилось немыслимое количество взбудораженных слуг и взволнованных родственников несчастной. До свадьбы оставалось менее двух недель, а вести о состоянии невесты маркиза де Конна заставляли беспокоиться даже самых безразличных жителей Дома. Сказали, что сам князь Камышев попросил лакеев перенести его в покои внучки, чтобы лично увидеть ее.

Из будуара вышел Тильков. Он был бледен и расстроен. За ним три приказчика молча вынесли тело цыганки Шилабы.

– Что там произошло? – надрывно спросила Петра Георгиевича мисс Бэттфилд.

– Инсульт, – кратко ответил тот, дернув плечами. – Крепкая, здоровая женщина… Даже на простуду не жаловалась… С детства здесь жила, ничем не болела!

– А что леди Алена?

На этот вопрос Тильков ответил не сразу. Он вынул из жилета пенсне и медленно протер линзы, ища вразумительное объяснение состоянию подопечной.

– У графини сны уже наяву случаются… Ее светлости привиделся обвалившийся потолок, и будто люстра, упавшая с него, разбила бедной Шилабе голову.

Наставница перекрестилась.

– Вам бы в город съездить, к его сиятельству, – заговорщицким шепотом посоветовала она. – Не ровен час, нашу графиню выдадут за сумасшедшую…

Тот с пониманием кивнул и обвел подозрительным взглядом набежавшую толпу. В ней зарождался нездоровый дух предрассудков и уже знакомой ему паники…

– Господа, прошу вас ра-зой-тись! – жестко приказал Тильков, нацепив на свой раздвоенно-вздернутый крупный нос сияющее пенсне. Он очень любил сей предмет, но не из близорукости, а из желания облагородить свое лицо. Это получалось с трудом, хотя злобно вибрирующий блеск круглых стекляшек произвел желанное в данной ситуации воздействие. Собравшиеся бросились врассыпную.

– Я немедленно отправлюсь в город к его светлости, – в воцарившейся тишине произнес Тильков. – Хотя, странное дело, эта чухонка, Фешу, рассказала, что видела ту же картину… обвалившийся потолок…

Врач не успел закончить мысль, поскольку в приемную ввалились князевы лакеи – взопревшие от непосильной ноши Тимошка и Макарка. Они впихнули в арку дверей широкий паланкин с восседающим в нем Аркадием Камышевым. Старый князь даже не сидел. Он неподвижно расползся по всей площади переносного устройства, плавно переливаясь всей не вместившейся массой за пределы кресла. Только вздрагивающая на колпаке кисточка и трясущийся подбородок выплескивали из его бесформенного тела едва заметные искры жизни. Мисс Бэттфилд поспешила к подопечной с новостью о прибытии дедушки. Тильков вежливо поинтересовался у князя здоровьем. Безответно. Камышев молчал, раздувал ноздри и, беспомощно водя бесцветными глазами, судорожно сжимал массивные подлокотники кресла. Только хорошо знающий хозяина Тимошка видел в нем очень сильно взволнованного человека.