В заключение Шамиль выразил твердую уверенность, что переселение горцев их тех мест, где лежат кости предков их, всегда повлечет за собою неудовольствие и восстание: места эти, как бы бесплодны и нездоровы не были, представляют собой предмет самой глубокой и искренней привязанности горцев. И если, по каким-либо соображениям, встретится неизбежная необходимость переселить горцев из одного места на другое, – то по его мнению удобнее всего сделать это в глубокую осень и даже зимою: тогда, хотя дело и не обойдется без ропота, но за то горцы перейдут непременно, так как в это время они не будут иметь средств к сопротивлению, а тем менее к восстанию.

Кроме вышеизложенных сведений, Гази-Магомет рассказал еще небольшой эпизод, весьма резко характеризующий нравы горцев вообще, а личность Байсунгура в особенности. В начале последних событий ему было предложено сдаться. Посланные флигель-адъютанта полк. Черткова, сделали это предложение, разговаривая с ним на кладбище. В ответ на их слова, Байсунгур указал на ближайшие могилы и произнес: Вот с ними говорите вы о вашем деле: они вас услышат, скорее, нежели я.

Рассказ свой о Байсунгуре Гази-Магомет заключил теми словами, которые были сказаны его отцом в минувшем месяце. Подтверждая их теперь слова, Шамиль сказал:

– Да, это такой уж человек, я его хорошо знаю: он ни за что не изменит своему слову… Но впрочем, он больше ничего не желает, как только умереть, сражаясь против христиан.

31-го августа. Гази-Магомет прибыл в Калугу 16-го числа. С этого времени, в отношениях Магомет-Шеффи и Абдуррахмана произошла заметная перемена. Даже Абдуррахман начал вести себя несколько солиднее прежнего: по приказанию ген.-л. кн. Меликова, ему было сделано внушение, которое достаточно его образумило.

На днях, с окончательным выздоровлением Шамиля, происходило семейное совещание, результатом которого было наружное примирение молодых недругов. В перспективе у одного из них осталось обещание Шамиля, которое он выразил однажды таким образом: «до возвращения Гази-Магомета, я даю моим детям полную свободу, пусть делают и веселятся как хотят; когда же он приедет, – я засажу их за книги на целый год, а после того пусть идут на все четыре стороны».

Разумное влияние Гази-Магомета на Шамиля отразилось в этот короткий срок на всех и на всем. Можно надеяться, что в последующее время оно будет также полезно, как и теперь. Что же касается Керемет, то судя по всему, что предо мною происходит, а также по согласию Шамиля с моими доводами относительно невинности Керемет в Гунибском деле, о чем, руководствуясь письмом ген.-адъют. Милютина за №1335 и предписанием генерал-квартирмейстера Кавказской Армии за №1721, я счел обязанностью переговорить при случае с Шамилем, соблюдая при этом должную умеренность и осторожность, – можно почти, наверное, поручиться, что для Шамиля ни малейшей опасности, и что положение ее с этой стороны вполне обеспечено, тем более, что и сама она, как это по всему заметно, употребляет всевозможные старания, чтобы приобрести себе расположение Шамиля и более влиятельных членов его семейства.

(Того же) 31-го августа. Сегодня Шамиль высказал взгляд свой на наши иррегулярные (Кавказские) войска.

Первое место в его мнении занимают всадники Дагестанского конно-иррегулярного полка: по его словам от них он терпел вред безусловный. Храбрость их в сражениях и присвоенная им форма одежды заставляли его смотреть на них, как на «настоящую» милицию. Милиции же из покорных туземцев всех прочих племен, он иначе не называет, как изменниками, несмотря даже на то, что милиционеры эти, по его же собственным словам, весьма редко дрались с немирными горцами «настоящим» образом: большею частью, они стреляли в воздух и даже нередко случалось, особенно в прежнее время, что мирные туземцы являлись перед экспедициями к своим немирным родичам и став в их ряды, сражались вместе с ними против нас.