И к узденям чеченского народа
С аварских гор спустился тарикат.
Шамиль писал: «Урусы торжествуют,
Сынов аллы преследует сардар.
На их телах стервятники пируют,
И на полях безумствует пожар.
Но, как пророк из Мекки
шёл в Медину,
Так за хребет ушёл я от врагов.
В тяжёлый день народа не покину
И всё нести в сражении готов.
Я водрузил значки свои в Ашильте
И говорю: отважные, ко мне!
Гоните рознь и рвение усильте —
И Магомет отплатит вам втройне.
Да будет вновь могуча и едина
Страна хребтов – так небом решено, —
Да станет нам, как Мекка и Медина,
В родных горах Дарго и Ведено!»
Край отвечал тревожным
смутным гулом
На смелый клич любимого вождя.
И старики ходили по аулам,
Стыдя народ и раны бередя.
И я решил: владыка полумира
Теснит мечом сынов твоих, имам:
Но я не раб драгунского мундира!
Они в беде, и я их не предам.
В Чечню тогда отряды мы стянули,
Пошли вперёд с Кораном и мечом.
Была у нас посланницею пуля,
Стальной клинок был нашим
толмачом.
Не раз в бою доказывал Марлинский
(И тем досель душа моя горда),
Что нет коня быстрей,
чем кабардинский,
И нет клинка острее, чем гурда.
Когда ж в леса с надменным
Воронцовым
Проникла вновь жестокая война,
Восстал народ, и заревом пунцовым
Страна опять была озарена.
Сломав мосты и заградив дороги,
Врата страны я запер на замок
И, позабыв сомненья и тревоги,
Стал помогать друзьям своим,
как мог.
Чтоб проучить тупого царедворца,
Припомнив всё, что в корпусе узнал,
Я в краткий срок сапёром
сделал горца
И сердце гор завалом окопал.
В лесах Чечни – в Магометанской
Туле —
Я пушки лил для встречи роковой.
И, отыскав селитру в Унцукуле,
Устроил там завод пороховой.
На берегу высоком и скалистом,
Где слышен рёв немолчного Койсу,
Велел я стать своим артиллеристам
И разместил ичкеринцев в лесу.
И, увидав полки свои над бездной,
Сам Петербург, рассудку вопреки,
Здесь ощутил сноровку неизвестной,
Самим же им обученной руки.
А по горам и пропастям всё шире,
Будя восторг и зависть шевеля,
Дымился слух о русском мухаджире,
Отдавшем всё для дела Шамиля.
Я у скалы лежу на старой бурке,
Гостя душой в родимой стороне,
А далеко, в осеннем Петербурге,
Быть может, друг вздыхает обо мне.
Мне видится далёкая столица,
Мне слышится драгунская труба,
Мне грезятся друзей забытых лица,
И снится вновь бывалая судьба:
Вижу я за дымкою тумана
Блестящий круг у мраморных колонн,
Где, может быть, ещё танцует Анна
Печальный вальс иль сонный котильон.
Возврата нет в отчизну дорогую,
Но к ней стремлюсь по-прежнему душой
И о друзьях окованных тоскую
В стране хребтов – свободной,
но чужой.
Но что грустить? Не лучше ль
в опьянении
Струёй вина сомненья угасить,
Развеять грусть в отчаянном
сражении
Иль пляской гор свой взор
развеселить?
Давно я в вальсы не влюблён,
Не обольщаюсь бальной пляской,
И не заменит котильон
Мне танца вольности кавказской.
Вот почему, лишь уздени
В круг соберутся по старинке,
Я покоряюсь, как они,
Живой мелодии лезгинки.
Вот замелькали лезвия,
Суровей, строже стали лица,
И, как блестящая змея,
Кольцо танцоров шевелится.
Вот понеслись во весь опор
Вокруг белеющей косынки,
И вторит эхо дальних гор
Лихому гиканью лезгинки.
Белки блестят, оскален рог,
На лбы надвинуты папахи,
И от танцующих народ
Порой шарахается в страхе:
Как будто близится резня
Из-за красавицы-гимринки —
Так веет гневом на меня
От диких выкриков лезгинки.
Кружись под гиканье друзей,
Пляши, мюрид, и шашкой лязгай!
Пляши и грусть мою рассей
Своею бешеною пляской.