Федору было лет восемь, когда он увидел балаганного деда Якова Мамонова. Его «выходы» ярко запечатлелись в душе подростка. Одетый в домотканый армяк и лапти, Яков веселыми прибаутками зазывал публику в балаган, импровизируя красочные сценки из быта мастеровых, солдатского и городского люда. «Эх вы, сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустые головы, пожалуйте сюда! Эй, золовушка, пустая головушка, иди к нам, гостинца дам! Прочь, назем, губернатора везем!» – кричал он, держа в руках истрепанную куклу.

Гимнаст, акробат, владелец балагана с солидным названием «Театр спиритизма и магии», Яков Иванович Мамонов (1851—1907) умело вел свое семейное «художественное дело». Обитатели поволжских городов любили его веселые и озорные экспромты, красочные представления. Федор часами неотрывно наблюдал необычное зрелище. «Может быть, именно этому человеку, отдавшему себя на забаву толпы, я обязан рано проснувшимся во мне интересом к театру, “к представлению”, так не похожему на действительность… Под влиянием Яшки в меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдруг на некоторое время не быть самим собою! (курсив Ф. И. Шаляпина. – В. Д.) – вспоминал певец уже много лет спустя. – И вот в школе, когда учитель спрашивает, а я не знаю, – я делаю идиотскую рожу… Дома является у меня желание стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить из этого как будто костюм клоуна, сделать бумажный колпак и немного разрисовать рожу свою жженой пробкой и сажей. Либретто всегда бывало мною заимствовано из разных виденных мною представлений – от Яшки, и казалось мне, что это уже все, что может быть достигнуто человеческим гением. Ничего другого уже существовать не может. Я играл Яшку и чувствовал на минуту, что я – не я. И это было сладко. Яшкино искусство мне казалось пределом».

Выступления Якова Мамонова случалось видеть и Горькому – колоритная фигура запомнилась надолго: «Его “эзопова речь” всегда скрывала в себе бытовую сатиру и юмор». Но очень скоро новые яркие впечатления затмили Яшкин балаган…

«Я считаю знаменательным и для русской жизни весьма типичным, что к пению меня поощряли простые мастеровые русские люди и что первое мое приобщение к песне произошло в русской церкви, в церковном хоре, – писал Ф. И. Шаляпин в книге «Маска и душа». – Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Ведь вот, русские люди поют песню с самого рождения. От колыбели до пеленок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества. Народ, который страдал в темных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния веселые песни… Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах и за лучиной. Одержим был песней русский народ, и великая бродила в нем песенная хмель… Так вот, к песне поощрял меня и молодой кузнец, живший рядом с нами в Татарском дворе. Поощрял к песне и каретный мастер – сосед, в бричках и колясках которого, так сладко пахнущих кожей и скипидаром, я не раз проводил летние ночи, засыпая с песней. Поощрял меня к песне и другой сосед – скорняк, вознаграждая меня пятаком за усердную мою возню с его ласковыми и мягкими шкурками».

В атмосфере русского быта лежат истоки художнической судьбы Шаляпина – любви к природе, к народной песне, к простым людям, в живой причастности своей к нелегким их судьбам.

Казань конца XIX века – один из самых театральных городов на Волге. Тон задавали студенты университета – публика требовательная, не терпевшая фальши, ремесленничества на сцене. Актриса О. В. Арди-Светлова вспоминала: студенты в Казанском театре – это «и судьи, и исполнительная власть». «Театры были потребностью жизни, – писал друг Шаляпина художник К. А. Коровин. – Федор Иванович Шаляпин… провел свою юность в Казани, в Суконной слободе, и сохранил в себе сердце с великой любовью к искусству. Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр? Не будь его – не было бы Шаляпина. И остался бы он типом Суконной слободы».