Фургон совершил остановку.

Вскоре дверь открылась, и другой бандит, до того сидевший в кабине с водителем, или это был сам водитель, приказал ей выходить.

Девушка заплакала и принялась умолять их смиловаться. Но её слезы и мольбы не тронули бандитов.

Чернокожий цербер взял её за волосы и жестоким образом выволок из фургона.

Затем раздался выстрел.

Чернокожий цербер вернулся где-то спустя минуту, и, как ни в чем не бывало, сел на свое место.

Этот зверь убил ее…

Он застрелил ту девушку…

Я с ужасом и непониманием глядела на него, на этого садиста.

Безжалостного.

Чудовищного.

Чёрного.

Глядела и не понимала, как таких земля носит.

Цербер заметил мое молчаливое негодование и презрительно двинул бровью.

Мол, че ты пялишься, тоже хочешь «самовыпилиться»?..

Нет, не хочу. Мне жить хочется.

Очень хочется жить.

Я опустила глаза. С непосильной горечью перемалывая в памяти, как попала в ужасную беду. И что теперь вряд ли вернусь домой. Ни живой, ни мертвой. Даже тела моего не найдут.

– Эй, курвы! Принимайте подружку! И так будет с каждой, кто вякнет хоть слово!

Бандит швырнул нам под ноги тело убитой девушки и захлопнул двери фургона.

Дальше мы поехали молча.

Нас, запуганных до смерти пленниц, осталось всего четверо.

За запыленным окном скрипучего фургона – голая степь, испепеленная зноем. Гиблая местность.

Неизвестно где, почему, за какие грехи.

Известно лишь одно – мы, все здесь сидящие, видели эти иссушенные зноем пейзажи в первый и в последний раз. Оттуда, куда нас доставят, мы уже не вернемся живыми.

Нас, похищенных девушек, отловили по одной, насильно собрали вместе и теперь везут на убой.

Ни в чем не повинных.

Молодых, и уже с перечеркнутыми судьбами.

Ни одна из нас не знала историю другой. Из какого кто города, из какой семьи. Но еще вчера кто-то из нас возможно работал врачом, а кто-то начальником, кто-то уборщицей или, как я, студенткой второго курса. Но с тех пор, как мы тут оказались, в этом проклятом фургоне, наша ценность как людей стала обезличена. Мы все больше никто. Все едины в своей участи, все равны перед смертью, которая не за горами.

Мы стали жертвами не по своей вине. Изможденные без еды и воды, в духоте и шуме, покалеченные, избитые, в грязи, ссадинах и синяках.

Кому-то из девушек, как мне, толком не оказавшей сопротивления при похищении, повезло больше, отделалась малой кровью.

А у некоторых была разбита губа, сломан нос, либо же заплыл глаз.

Одежда у всех нас была частично порвана. Руки, у кого-то связанные, а у кого-то с кровавыми следами на запястьях от тугих веревок, смиренно покоились на коленях.

Кто эти «люди» и чем руководствовались, отбирая нас и с какой целью похищая, никто из нас не знал. Но каждой ясно было лишь то, что эти твари похитили нас, чтобы неминуемо убить. Медленно либо быстро, мучительно или нет – а это уж как повезет.

Везли нас долго. Дорога плохая, ухабистая. Фургон то и дело подпрыгивал на кочках, стены трясло.

Вечный, непрекращающийся аккомпанемент грохота, скрежета и скрипов давили на уши и напоминали о том, что всё пережитое уже – всего лишь начальная точка на пути кровавых страданий и первобытного ужаса.

Из-за общей слабости, я едва была способна усидеть прямо, чтобы не качаться из стороны в сторону и не испытывать судьбу. Невзирая на усталость и головную боль, я запрещала себе засыпать, с частой периодичностью стукаясь затылком о стену фургона. Намеренно заставляя свой разум взбодриться и беспрестанно напоминая себе в мыслях, что смерть куда ближе, чем кажется.

Волосы безнадежно слиплись и закрывали часть лица от ненавистного мне острого взгляда чернокожего цербера. Кровь из раны на голове уже не сочилась. Она запеклась, засохла и почти не напоминала о себе. Зато пальцы были сплошь в занозах. А под ногтями, частично сорванными в результате противостояния похитителям, въелась грязь вперемешку с кровью.