Гиш кое-как уложил герцога Филиппа и затем взволнованно кинулся в сад. Он сам не понимал, почему такой болью отозвались в его сердце слова герцога Филиппа, но остро сознавал, что не может допустить осуществления высказанных им поползновений на Луизу де Лавальер.

Луиза! Пугливая серна с кротким, ласковым взглядом глубоких глаз! Ландыш лесной, чарующий скромным нарядом невинности и безыскусственным ароматом лесов! И это чудное созданье должно пасть жертвой недалекого, хмельного, грубого в душе и во вкусах герцога Орлеанского, который лишь сорвет покровы девичьей стыдливости, чтобы затем равнодушно, как негодную ветошь, бросить кроткую красавицу?

– Никогда! – вслух крикнул Гиш в ответ на свои мысли.

Однако, как ни был он искренне потрясен, он тут же сам улыбнулся своей горячности. Почему все это так взволновало его? Уж не полюбил ли он Лавальер? Уж не попался ли в сети бога Амура он, доселе с удивительным, беспечным искусством заманивавший в эти сети других?

Гиш глубоко задумался. Нет, он не мог сказать, что уже полюбил Луизу. Но во всяком случае что-то нежное, сердечное пробуждалось в его душе каждый раз, когда он встречался с девушкой. Ни одна женщина до сих пор не пробуждала в его сердце таких струн. Были красавицы, заставлявшие все его существо загораться необузданной страстью и жаждой обладания; были кокетки, домогательство которых явилось для Гиша тонким и красивым поединком, где враг побивает его же оружием; были надменные, холодные, недоступные, которых крайне отрадно было смирить, принизить, заставить почувствовать власть и силу истинного мужчины; были, наконец, просто знатные, значительно превышавшие самого Гиша рангом и положением, казавшиеся ему завидным призом, достойным честолюбивых стремлений признанного донжуана. Но таких, которые, подобно де Лавальер, пробуждали бы в сердце Армана что-то похожее на детскую, невинную молитву, – нет, таких не встречал еще на своем пути холодный, избалованный красавец!

И сама Луиза, казалось, не оставалась равнодушной к Арману. При встречах с ним она мило розовела и ее взор вспыхивал искренним удовольствием: ведь простодушная провинциалочка не научилась еще выражать холодность там, где сердце загоралось радостью, как не умела вообще притворяться. И Гишу невольно вспомнилась при этом Олимпия Манчини, графиня де Суассон, некогда отвергнутая Людовиком Четырнадцатым племянница всесильного Мазарини, а ныне последняя жертва непобедимого графа де Гиша.

Но не в пользу Олимпии было это сопоставление, и Арман поспешил прогнать образ необузданной, мстительной, злобной, распущенной итальянки, чтобы снова задуматься о Луизе де Лавальер и грозящей ей опасности.

Теперь Гиш уже твердо решил, что ни в коем случае не допустит осуществления планов герцога Орлеанского. Наоборот, эти планы должны с треском провалиться. Тогда можно будет рассчитывать на возобновление дружбы короля, на усиление расположения Генриетты и… Ну добиться Луизы, которая добровольно, конечно, не кинется в объятия герцога, будет уже не так легко посрамленному Филиппу!

Но решить было мало, надо было осуществить это решение.

Между тем Филипп ни на минуту не отпускал от себя Гиша, а среди окружавших не было ни одного человека, на которого Арман мог бы положиться. В надежде на то, что счастливый случай непременно подвернется, Гиш под всякими предлогами затягивал обратный путь в Париж, однажды даже незаметно подрезал поджилки у лошадей и безбожно спаивал герцога. Но, как медленно ни шло возвращенье, расстояние до Парижа сокращалось с каждым днем, а удобный случай предупредить Генриетту все не представлялся. Гиш уже начинал отчаиваться, как вдруг в нескольких лье от Рамбулье судьба столкнула его с Ренэ Бретвилем, маркизом де Тарб, герцогом д'Арк.