– Просто ходят в театры? – переспросила она, сама не зная, почему. Может, просто хотелось услышать продолжение

– Да куда угодно. Читают книги, целыми днями смотрят телевизор, гуляют с собаками, заводят бесчисленных друзей, наведываются в гости. Даже не диссидентствуют вечерами на кухне, отнюдь. Бродский и Солженицын им до лампочки, война в Афганистане без разницы, корейский лайнер мимо дома. Они живут как в сказке. Как в мечте. Они не хотят будить эту мечту.

– И сейчас?

– Да, и сейчас. Теперь уже, кажется, перед самым началом реформ. Может быть, в них что-то изменилось, может быть. Но едва ли стоит так полагать. В любом случае, они своего шанса не упустят. Они отдохнули, это главное. А второй раз входить в ту же воду не так страшно.

– Когда ее знаешь, – подсказала она.

– Именно. И в этом у них огромное преимущество перед всеми нами.

– А может быть, – Марина говорила медленно, не уверившись в собственных словах, – это у нас преимущество.

– У нас? У них иммунитет перед будущим.

– Или страх.

– Сознание неизбежности завтрашнего дня и всего в нем происходящего, хорошего или плохого.

– А разве это не адская мука?

– А неизвестность упрямо надвигающегося грядущего разве не большая?

– Но ведь и больной раком проживет дольше, будучи уверен, что у него простуда.

– Но ведь и лечить его следует от рака, а не делать полоскания.

– Просто все дело в представлении.

– Все дело в характере, – снова возразил он.

Игра закончилась. Они смотрели друг на друга как два человека, только что вынырнувшие из воды и переводящие дыхание после долгой его задержки. Страх куда-то ушел, наступила апатия. О грядущей ночи Марина не вспоминала более.

Антонов провел языком по спекшимся губам.

– Давай выпьем, верная моя компаньонка, – чуть хрипло произнес он, в голове его не было ни одной яркой нотки, простая констатация факта: хочу пить, предлагаю присоединиться. Марина быстро взглянула ему в глаза.

– За мой счет, конечно. Раз не хочешь в ресторан.

Они подошли к киоску, где им выдали по тонкогорлой бутылке «Пепси-колы». Девяносто копеек за две. А сколько будет стоить вот эта бутылка в двухтысячном? Марина держала прохладное стекло в руке, точно взвешивала и соизмеряла видимое сейчас с тем, что она узнала из долгой беседы. Дороже, но вот насколько дороже? Последние два слова показались ей настолько многозначительными, что она испугалась их.

Антонов откупорил обе бутылки, газировка зашипела.

– Насколько дороже, – повторила она вслух, вглядываясь в бутылку, точно та могла, но не хотела открыть ей свою сокровенную тайну.

– Что ты говоришь? – он приблизил свое лицо. Она поспешно закачала головой.

– Нет, нет, ничего, – и нашлась. – За что выпьем?

Антонов отстранено улыбнулся, на миг Марине показалось, что он думает о том же, о чем и она сама.

– У меня странный тост, – произнес он, и голос его захмелел. – Очень странный в силу всего вышесказанного. Давай просто выпьем… выпьем за эту… за нашу страну. За нашу, – пауза, – Советскую Родину.

Он хотел добавить еще что-то к тосту, но бутылки сдвинулись и зазвенели, он опоздал. И подумал: какое счастье, что это его опоздание не будет иметь никакого значения.

алаверды моей «Ностальгии»

Сижу перед экраном монитора и заворожено смотрю на заставку: камера движется в кирпичном лабиринте, обходя препятствия, минуя тупики, иногда тыркаясь в них и возвращаясь обратно, чтобы снова и снова блуждать в поисках неведомого, пока я не трону мышь или не нажму на клавишу. Как завораживает это блуждание, не знаю, сколько прошло времени, но я по-прежнему сижу перед экраном, не отрываясь, иногда мне кажется, что это я сам брожу в неведомых далях и ищу что-то, давно потерянное, что-то, что так жажду поскорей обрести, и одновременно сижу, ожидая, разглядывая собственные блуждания.