В двенадцать я знал либретто наизусть, часто пел себе под нос всю оперу от первой до последней ноты, собирая с бабушкой грибы. В семнадцать в очереди на вступительный экзамен в МГУ огляделся – все судорожно листали словари и конспекты. Я прогудел тихо: «I’ve been living to see you…», успокоился, пошёл и сдал. В девятнадцать крестился, потому что давно уже был частью этой истории, и крестик на груди давал необъяснимое право задавать сложные вопросы напрямую, подобно Иуде.

Иуда был любимым героем в опере. Не боится авторитетов, ставит всё под сомнение и преданно любит Христа. Иисус мне казался слабым и истеричным, несправедливо попирающим молодого пытливого апостола.

Когда ума прибавилось, я понял, что я такой же слабый и истеричный, и это называется быть человеком. Человек обретает силу и опору, когда находит свой Гефсиманский сад, и там признаётся в своей слабости и задаёт неудобные вопросы Отцу-Создателю.

С этого момента ария Христа стала для меня той конечной всеобъясняющей молитвой. Кричи, кричи, когда плохо, кричи что есть мочи, жалуйся, раздувай жилы на шее, пока не падёшь навзничь. Потом в этой бессильной тишине ты сдашься и вверишь свою судьбу тому, кто hold every card, и выпьешь горькую чашу Его Воли.

Вечная история, услышанная в трактовке хипарей Вебера и Райса в психоделически-раскованные семидесятые, проросла и пустила корни во мне.

Образ Марии Магдалины, загадочный и манящий, стал навязчивым идеалом женщины. Странно ли, что жена моя как две капли воды схожа с Ивон Элиман – Марией из киноверсии оперы. Я всё норовлю одеть её для полного сходства в расклешённые джинсы и полупрозрачный батник, подхваченный льняной бечёвкой.

«JCS» стал для меня личным мифом, из которого всю жизнь черпаются слова, образы, ответы, примеры, лекарства. Уже почти сорок лет, сколько сотен раз я прожил трагедию героя, сколько сотен раз примерил к своей жизни его вопросы.

Ничтожно мало, как оказалось.

Недавно узнал, что исполнитель партии Христа в бродвейской версии – Тед Нили до сих пор поёт свою партию на сцене. Сорок лет он почти ничего больше не пел. Я увидел шестидесятилетнего Теда на сцене, и время остановилось. Передо мной был мудрец. Его вопросы к Отцу не изменились, но его глаза, его голос наждаком разодрали мне сердце. Словно провёл он эти сорок лет в израильской пустыне и только теперь понял, о чём его молитва.

Значит, я ещё не там, и мой личный миф, о котором я ещё ничего не знаю, зовёт идти дальше, в пустыню.