– Вальтер!

– Да, Томас?

– У тебя очень мягкие пальцы, – признался мальчуган. – Мягче, чем у мамы.

Музыкант быстро убрал руки и попытался сделать вид, что приводит в порядок рубашку. От смущения он готов был сквозь землю провалиться.

– Да… я… – замямлил было Вальтер, но вовремя собрался: – Давай, беги уже! Завтра ведь дарить надо, а у нас не готово!

Дрова трещали сильнее, чем на пожаре, бушующее пламя ревело, как рассерженный зверь. По всей деревне, – да что там, по всей Германии! – взметались в небо языки пламени, унося к потемневшим небесам, кишащим летающей нечистью, дым и пепел сожженных чучел, призванных защитить людей от дьявольских козней. Даже здесь, на пороге дома, Вальтер ощущал жар на лице и ладонях. Прыгающие, смеющиеся и пляшущие в нескольких шагах от него горцы наверняка были в мыле, но костры будут гореть до самого рассвета. Так велел обычай.

Первая ночь мая. Канун дня святой Вальпургии.

Вальтер часто думал, почему нечистая сила избрала именно эту ночь для своих сборищ. В детские годы он считал, что все дело в весеннем тепле: зимой по горам голышом не попрыгаешь. Но, пожив некоторое время в Шварцвальде, он узнал, что наверху, в горах, все так же холодно и даже снег лежит. Тогда ему пришла в голову мысль, что некогда в стародавние времена какой-нибудь варварский народ или дикое племя, жившие на этой земле еще до прихода Христа, праздновали приход весны, зажигая костры и танцуя по ночам обнаженными. Но, если народ исчез, почему их праздник остался? Почему благочестивые христиане, сами полуодетые, до сих пор беснуются сильнее, чем те, кого они когда-то боялись и хотели прогнать в самые неприступные горы и самые глубокие ущелья? Наконец в голове бродячего музыканта возникла третья идея, с которой он жил до сих пор и которая была больше всего похожа на правду: живительные силы пробуждающейся природы каждый год искали выход, переполняя всех существ на земле дикой, необузданной страстью, и люди, не зная, как совладать с напором стихии, на одну ночь отдавались глубинному зову разгоряченной плоти. Те, кто готов был подчиниться требованиям природы целиком, без остатка, уходили в горы, чтобы утолить свою жажду плоти в древнейшем танце мужчины и женщины.

– Как ты думаешь, это смех или страх? – спросила подошедшая со спины Эльза.

Безумные вопли хохочущих людей постепенно удалялись. Процессия, по традиции обходившая каждый двор с факелами, гиканьем, песнями и заклинаниями, свернула налево. Музыкант чувствовал на шее горячее дыхание женщины, стоявшей совсем-совсем рядом, и ему все больше становилось не по себе.

– Я думаю, это одно и то же, – ответил Вальтер. – Люди смеются, потому что боятся. И боятся тех, над кем смеются. Такой вот замкнутый круг.

Травница рассмеялась и увлекла его за руку в дом.

– Выпей, – сказала она, вкладывая ему в ладонь деревянную кружку. – Все смеются, а ты стоишь хмурый!

Вальтер осторожно пригубил, и во рту немедленно расцвел фантастический букет. Из сладости меда, как из плодородной почвы, пробились ростки всевозможных трав, отдавая напитку всю горечь и пряность листьев, всю сладость и терпкость побегов, весь нектар цветов и весь сок корней. Эльза почему-то не отпускала его руки, будто боялась, что он не допьет до конца. Вальтер, немного поколебавшись, медленно выпил все до последней капли.

– А где Томас? – спросил музыкант, с беспокойством ощущая, как напиток пробуждает в нем незнакомое доселе тепло. Будто все его тело согревалось под лучами невидимого солнца, все ярче пылавшего где-то в глубине живота.

– Гуляет с другими, – беззаботно ответила травница. – На рассвете вернется.