– Ой, Санта! Я слишком старая, лапуся.

– Нет, вы слыхали? Ты до сих пор еще хорошенькая, Ирэна. Я сколько мущин видала в кэгеляне, как тебе глазки строили.

– Ай, ладно тебе.

– Правда-правда, малыша. Вот те не вру. А то ты с этим своим сыночком слишком носиссься.

– Игнациус говорит, что он хорошо в «Штанах Леви» добивается, – принялась оправдываться миссис Райлли. – Не хочу я путаться с никакими старикашками.

– Он не такой уж старикашка еще, – ответила Санта немного обиженно. – Послушай, Ирэна, мы с Анджело за тобой сегодня часиков около сэми заглянем.

– Я даже не знаю, дорогуша. Игнациус мне велит больше дома сидеть.

– Зачем тебе больше дома сидеть, дэушка? Анджело грит, он у тебя большой мущина.

– А Игнациус говорит, боится, когда я его одного тут оставляю по ночам. Ломщиков, говорит, опасаюсь.

– Так ты и его с собой бери, Анджело его тоже в кэгли обучит.

– Фуу! Игнациус не такой, как говорится, спиртивный, – перебила ее миссис Райлли.

– Ну ты все равно же ж идешь, а?

– Ладно, – согласилась наконец миссис Райлли. – Упряжения, кажется, моему локтю помогают. Скажу Игнациусу, чтобы в комнате сам заперся.

– Конечно, – сказала Санта. – Никто его тута не обидит.

– А у нас и все равно красть нечего. Прям не знаю, откуда Игнациус эти свои идеи берет.

– Мы с Анджело будем в сэмь.

– Хорошо, и послушай, голуба, попробуй разузнать на рыбном рынке, что это за старичок был.

Дом Леви стоял среди сосен на пригорке, смотревшем на серые воды бухты Святого Людовика. Экстерьер особняка служил примером элегантной быдловатости; интерьер представлял собой успешную попытку не впускать деревенщину внутрь совершенно: утроба с неизменными семьюдесятью пятью градусами[21], соединенная с круглогодичным блоком кондиционеров пуповиной вентиляционных трактов и трубок, безмолвно заполнявших комнаты профильтрованными и восстановленными бризами Мексиканского залива и вдыхавших двуокись углерода, сигаретный дым и скуку семейства Леви. Центральная машинерия огромного животворного аппарата вибрировала где-то в акустически изолированных плитками кишках дома, напоминая инструктора «Красного Креста», задающего ритм на занятии по искусственному дыханию: «Вдохнули хороший воздух, выдохнули плохой, вдохнули хороший…»

Жилище было чувственно комфортабельно, насколько бывает комфортабельной утроба. Подушки каждого кресла утопали на несколько дюймов при малейшем касании, пена и пух подобострастно сдавались любому нажиму. Пучки нейлоновых ковров акриловых расцветок щекотали щиколотки тех, кто был любезен по ним пройти. Рядом с баром нечто, напоминавшее шкалу настройки радиоприемника, при повороте заливало все жилище светом мягким или ярким, как того требовало настроение. По всему дому, так, чтобы можно было без затруднений дойти пешком от одного до другого, располагались контурные кресла, массажный стол и моторизованная доска для упражнений, множество секций которой общупывали тело движениями нежными, но двусмысленными. «Приют Леви», как гласил знак на прибрежной дороге, был Занаду[22] чувств; в его изолированных стенах было чем потворствовать чему угодно.

Мистер и миссис Леви, считавшие друг друга единственными предметами в доме, не способными ничему потворствовать, расположились перед своим телевизионным приемником, наблюдая, как на экране сливаются краски.

– Лицо у Перри Комо[23] все зеленое, – с немалой враждебностью произнесла миссис Леви. – Он похож на труп. Лучше отправь этот приемник обратно в магазин.

– Я же только на этой неделе его из Нового Орлеана привез, – ответил ее супруг, обдувая себе черные волосы на груди, видневшейся в вырезе махрового халата. Мистер Леви только что вышел из парной и теперь намеревался обсохнуть полностью. Даже с круглогодичным кондиционером и центральным отоплением в полной сухости нельзя быть уверенным до конца.