Но свершилось чудо! Профессор Преображенский подобрал эту шляйку и при помощи своего помощника, доктора Борменталя, произвёл сенсационную операцию. Профессор внедрился в мозги собаки и заменил гипофиз бездомного пса на гипофиз человека.

И начался процесс очеловечивания: хвост отвалился, задние лапы вытянулись, шерсть отваливалась клочьями. От облика собаки ничего не осталось. Шарик стал извергать звуки, совсем не схожие с лаем, а потом заговорил. Бездомный пёс Шарик очеловечился и превратился в Шарикова.

Марина со Стасом вошли в раж и наперебой цитировали Булгакова.

И когда в несчастной судьбе пса возникает профессор Преображенский, с вожделеющим запахом колбасы, пёс оценивает вид приближающего господина: «Этот тухлой солонины лопать не станет…»

Стас уже давно согласился с убеждениями Марины, но напоминание о колбасе разыграло вкусовые рецепторы, и он перевёл тему:

– Ты знаешь, а я тоже бы не против колбаски. Давай по бутербродику?

– Давай! – с радостью поддержала Марина, вспомнив, что она, как приехала домой, ещё не ела.

И, распевая «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей», она принялась готовить бутерброды.

– Эти напевы от Филиппа Филипповича? – спросил Стас.

– Да. Они взяты из жизни и по образу дяди Булгакова по материнской линии – Покровского Николая Михайловича, врача-гинеколога. Дядя практиковал дома и имел такие же роскошные апартаменты, тот же роскошный лазоревый халат и такие же красные сафьяновые туфли, как упомянуто в повести. Жил на Пречистенке и напевал: «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке ночей…» И ты знаешь, родственник узнал себя в Преображенском и сильно обиделся на племянника, – говорила Марина, жадно кусая бутерброд.

– Значит, деяния дяди-гинеколога в профессоре Преображенском не случайны.

– Думаю, да. Потому что в экранизации эпизода с четырнадцатилетней девочкой этого нет. Видно, КОЕ-КТО – образованный, эрудированный, с незаурядным умом и природным обаянием – разглядел себя в героях Михаил Афанасьевича и своим жезлом власти запретил «лишнее». Например, Луначарский, он очень не любил Булгакова.

Перекусив, Марина встала и пружинисто заходила по комнате.

– Я уверена, что у Луначарского было достаточно единомышленников в нелюбви к писателю. Вот! Читай! – Марина открыла страницу с пометками на полях.

«…С 1903 года я живу в этом доме. И вот в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая, чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала хоть одна пара калош. В марте 1917-го года (начало революционных настроений) в один день пропали все калоши, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование».

Стас грустно-иронически улыбался:

– Ах, калоши, калоши! Представляешь, как до революции жили… Открыл парадную: и тебе мраморная лестница… ковры… стойка с калошами… Зашёл, и сразу дома – в уюте и чистоте. А набежали Шариковы да Швондеры: калоши разворовали, ковры убрали и парадную досками забили, вход стал через «чёрный ход».

К тому времени эволюция Шарика так скаканула, что очеловечившийся пёс был одет в приличный костюм, брился и орошал себя мужским парфюмом, его водили в театр и в цирк, и трапезничал Шариков за одним столом с профессором.

Но в нём билось собачье сердце, и он не мог принять ни парадную, ни мраморную лестницу, ни ковры, ни калоши. Только вход через «чёрный ход» был ему по душе.