– Здравствуй, единодержавный Великий князь!

Тот изумленно взметнул вверх брови.

– Единодержавный? – откликнулся он, как эхо.

Стефан кивнул, не отводя глаз:

– Дед твой Иоанн Данилович Собиратель земли Русской был…

Герасим, зная, как пылок бывает мягкий по нраву князь, согнулся в поклоне, молясь лишь об одном – только бы пронеслась, не задев, буря. Димитрий Иоаннович откликнулся:

– А теперь наше время настало! – и, оборвав свои мысли, отрывисто спросил: «Чего просишь?».

Стефан усмехнулся – хотелось бесшабашно, получилось горько:

– Я монах, великий князь. Потому не помышляю о своих личных выгодах. Жизнь кратковременна, а детей не имею. Единство государства и мир церкви для меня любезны.

Димитрий Иоаннович раздражённо сбросил с плеч меховую шубу, остался в расшитой рубашке.

– В Перми два века господствует Новгород, вот если бы в церковных делах она стала зависеть от Московского митрополита, – и резко оборотился к Стефану: «Что скажешь, монах?».

Стефан ответил твердо и просто, как о давно решённом:

– Либо обращу в христианство пермян, либо сложу голову.

Великий князь поднял руку, не то благословляя, не то отпуская… Герасим дёрнул Стефана за рясу. Кланяясь, попятились к двери. Уже на пороге догнал окрик:

– Постой, монах!

Князь наугад взял одну из белых хартий, приготовленных для Митяя в Царьград, протянул писцу:

– Выпиши охранную грамоту Стефану… Пермскому, – и усмехнулся, подняв на Стефана глаза, – видишь, окрестил я тебя. – А впрочем, у вас с Митяем один крёстный отец, вот он…

Подмигнул тревожно застывшему в дверях Герасиму:

– Что, преподобный, разъезжаются твои крестники? Лишь Бог нам поборник да чёрные клобуки друзья…

Когда дверь затворилась, отрывисто бросил воеводе:

– Пошли сейчас же вслед дружинников дюжины две. Такая защита ему надёжнее охранной грамоты будет.

…У Оки Великий князь с Митяем простился:

– Ну, дальше ты сам…

Щуплый Димитрий Иоаннович старался вести себя грубовато-мужественно. Дородный Митяй уныния не скрывал и едва не хныкал. Все же облобызались и разъехались. В Царьград за нареченным митрополитом последовали собственный князев посол Кочевин-Олешинский, московский протопоп Александр, три архимандрита, пятеро игуменов, шесть бояр митрополитских, два переводчика, толпа отроков, челяди и дружинников.

Ехали споро, коней меняли по пять-шесть раз на дню. Миновали Рязань. Едва выехали в половецкие степи, как путь преградил татарский дозор. Старший нагнулся в седле и заглянул в крытую кибитку, в которой полулёжа дремал Митяй. Уже третьи сутки нареченный митрополит был не в духе. И сейчас, думая, что кто-то из митрополитских бояр дерзнул потревожить его, зычно крикнул:

– Пшёл вон!

Следом полетел полупустой штоф. Ошарашенный татарин отпрянул. Подоспевший Кочевин-Олешинский, как и полагается послу, улыбчиво растолковывал дозору через побледневшего от нехороших предчувствий переводчика, что сей грозный муж – новый митрополит Московский Митяй, вместо почившего Алексия.

Заслышав про Алексия, татары дружно закивали, широкоскулые лица расплылись в улыбках. Митрополит долгое время был опекуном московской княжеской власти, пока был мал летами Димитрий Иоаннович, и в Орде старца знал всякий. Алексий не однажды бывал здесь, добывая отроку ярлык на княжество, а заодно врачевал молитвой и лекарскими снадобьями жён и детей Мамая. А теперь к нему, в ханский шатер, привели Митяя. Мамай цепко следил сквозь щёлочки глаз за гостем. Тот, согнув в три погибели мощное тело, уселся и с хитрецки смиренной улыбкой стал дожидаться, когда хан соблаговолит открыть глаза. Принесли кумыс. Митяй поднес пиалу к носу, редкий запах кобыльего молока ударил в нос. Нареченный митрополит начал осторожно косить по сторонам, нельзя ли потихоньку выплеснуть. Но столкнулся с глазами посла – они были полны ужаса. Улучив минутку, Кочевин-Олешинский зашептал Митяю: