– Стреляйте! – закричал обер-полицмейстер замешкавшимся городовым. – Стреляйте без разбора!

– Так не видно, – прогудел кто-то. – Дымит.

– На это и рассчитывают!

Я вскинул «Фатр-Рашди».

«Гром заката» рыкнул сдвоенным выстрелом. Пули ушли в дым. С двух рук выпалил Майтус. Грохот нестройной револьверной стрельбы взвился к небу.

Голем появился неожиданно.

Даже для меня, вполне к этому готового.

Громадная фигура, развернувшись, шагнула не к хлипкому забору – она шагнула прямо на нас.

– В стороны!

Свалив Майтуса, я вместе с ним откатился от ворот к дороге.

Мелькнуло незнакомое испуганное лицо. Кто-то перелетел через мою голову. В метре справа погрузился в лопухи Сагадеев.

– А-а-а!

Каменная нога ударила в землю, снеся целую секцию забора вместе с кованой воротиной. Прозекторский стол рассек воздух. Только кому в него было стрелять? Некому.

Как зачарованный, я смотрел на спускающиеся на грудь голема веревки, на продетую в эти веревку доску, на сидящих на ней «козырей» и спеленутый труп Лобацкого.

Они, покачиваясь, проплыли в вышине, а голем, поддев и отправив полицейскую карету вместе со смирными лошадками с дороги в кювет, тяжело зашагал прочь.

Как и ожидалось, поспешный залп пехоты не причинил ему вреда. «Козырям», думается, тоже.

Ах, как устроились! Впервые я видел голема, используемого под пассажиров.

Кто-то кричал. Ржала придавленная каретой лошадь. Из здания морга выбежал окровавленный полицейский.

Рот его раскрывался, но при этом не слышалось ни звука.

– За ним! За ним! – орал из лопухов Сагадеев. – Ах, карета! – сокрушался он. – Надо было отогнать! За ним!

Голем отмахивал метры.

Полицейские бежали следом. Майтус помог мне встать, и я заковылял вдогон поредевшей цепочке зеленых мундиров.

– Стой!

– Именем государя императора!

Пыль вздымалась из-под сапог. Пыхали выстрелы.

Морг отдалился. Слева, в прозрачном осиннике, открылось кладбище с поминальным приходом. Справа впереди на взгорке скособочился полуразвалившийся домишко.

Голем, проломив хлипкую ограду, тяжело двинулся туда, потоптал чахлый огород, каменная голова его завиднелась над низкой крышей.

– Уходят!

Сбоку от меня возник Тимаков.

Оскаленный, грязный, в порванном мундире. На ходу он пытался расстегнуться, но пальцы соскальзывали с пуговиц.

– Вижу, – мрачно сказал я.

– Да что ж ты!.. – Раздался треск. Тимаков с отвращением выдрался из мундира. – Голем же долго не живет, так?

– Да он, похоже, уже.

Я кивнул на неподвижную големовскую голову.

– И что? – приостановился Тимаков.

– И все, – сказал я.

Подтверждая мои слова, от развалюхи донеслось ржание. Полицейская цепь дрогнула, распадаясь. Отдельные городовые, у кого сил было побольше, рванули по взгорку вверх. За ними устремилась пехота. Но и я, и Тимаков видели, что это бесполезно – темно-зеленые фигурки не успевали, а уж серые – и подавно. Сорок шагов, тридцать…

Пехотный поручик и вовсе махнул рукой.

Мне то ли показалось, то ли действительно у избы мелькнул угол пролетки, издевательски блеснул металлом на солнце.

Мы пошли тише.

Тимаков, кривясь, осмотрел револьвер, потом спрятал его в кобуру.

– Как думаете, – спросил я его, – куда они сейчас покатят?

– С трупом-то? – Он, щурясь, глянул на небо. – А куда угодно. Могут в Гуляй-ряды, могут на Жирновку. Могут вообще к Городскому Собранию, там экипажей много, чтоб затеряться…

Нас с одышливыми всхлипами догнал Сатанеев:

– Что, ушли?

В его руке был платок, он вытирал им потную шею.

– Наверняка, господин обер-полицмейстер, – сказал Тимаков.

Вместе мы поднялись к развалюхе. Картофельная мелочь скрипела под подошвами.

За избой обнаружились груда из бревен, квадрат вытоптанной земли и, чуть в стороне, косой навес когда-то на четырех, а сейчас на трех столбах.