Когда Осгуды переехали в северный лес, сестрам было по четыре года, и, хотя со временем само путешествие изгладилось у них из памяти, в семейном кругу эту историю повторяли столько раз, что подробности словно и не забывались: снег, летящий из-под лошадиных копыт, скрипящие сани, стонущие струны фортепиано. Они рассказывали друг другу о ночи в шумном трактире близ Корбери, впоследствии снискавшем дурную славу; о высоких тсугах, об этих друидах в белых мантиях, росших вдоль длинной заснеженной дороги из Оукфилда; о соседских фермах вдалеке, о людях и возможностях, скрывавшихся внутри. На самом деле отчетливо им запомнился лишь последний отрезок пути: ледяной дождь окутал все травинки на поляне хрустальным коконом, солнце дробилось тысячью призм, и, спрыгнув с повозки, чтобы промчаться наперегонки с лошадью, они ощутили, и услышали, и увидели, как бьется вдребезги трава.

Годы спустя сестры, ветераны стольких зим, называли свое переселение в горы безумием и при мысли о бедствиях, которые могли постигнуть столь неопытных пионеров, смеялись и качали головой. Задумывался ли их отец о темных холодных ночах, которые им предстояло провести у кухонного очага вместе с Энн, Рамболдом и кобылой? О долгом пути в город за провизией? О рыскающих волках, что воют после метели? И все же они ничего не боялись, ни в чем не испытывали нужды. Склон над домом был словно создан для катания на санках, которые смастерил для них Рамболд. На этом склоне и росло то самое дерево, чьи плоды они пробовали осенью, когда отец вернулся из поездки с горящими глазами, взъерошенными волосами и весь в дорожной пыли.

С самого начала их жизнь была подчинена яблокам. Отец привез из Олбани десяток книг по их разведению – от Эвелина[14] до “Руководства садовода”, которое штудировал перед сном, точно Библию. Лишь годы спустя сестры поймут, что подобное предприятие – покинуть дом, чтобы выращивать яблоки в лесной глуши, – казалось окружающим чудачеством. В детстве им все поступки взрослых казались чудачеством, и слушать, как отец читает вечерами из Плиния, было для них занятием столь же привычным, как и музицирование (Мэри поет, отец аккомпанирует ей на фортепиано, а Элис – на флейте). С самого начала они знали, какая их ждет работа. Одно дерево еще не сад, говорил им отец, и, когда пришел февраль, он бережно срезал с голых ветвей яблони сотню черенков, а девочки помогли отнести их в дом.

В столовой и гостиной у них хранилась сотня холщовых мешков с землей, и в каждом было по саженцу из оукфилдского питомника. Отец обрезал ветки саженцев и плотно прикладывал к ним черенки, а девочки бинтовали стык (их собственный полевой госпиталь!) и замазывали его варом из сала, пчелиного воска и смолы, быстро застывавшим на зимнем воздухе.

Тем весенним утром, когда распустились первые почки, Мэри проснулась раньше всех и растолкала сестру. Всякий раз, когда они заходили домой в последующие недели, их взгляду открывался заколдованный мир буйной зелени, столь отличный от мира снаружи. Как они мечтали оставить яблоньки в доме! Но вскоре отец сказал, что земля оттаяла и пора сажать, и, пока они с Рамболдом рыли ямы, разлиновывая склон, сестры по одному таскали саженцы во двор. “Вперед!” – ревел отец, когда девочки останавливались, затем трубил в воображаемый рог и рисовал им картины прекрасного будущего с бесконечным запасом яблочных пирогов.

Наступил июнь. Каштаны засияли кремовым цветом. На обочинах появились лютики, по утрам у пруда собирались светло-коричневые лягушки. Иногда отец находил девочкам работу в саду, но ему помогали Рамболд и местный батрак, поэтому чаще всего он брал дочерей в лес на прогулки, а когда они запомнили тропинки, стал отпускать одних.