Ночью на улице грохотали английские грузовики, мешали спать. Утром к Миллеру заглянула жена – бледная, с опухшими глазами. Несмотря на возраст, Тата была все еще красива.

– Эжен, нельзя ли запретить ездить по нашей улице грузовикам и танкам? – спросила она.

Миллер улыбнулся грустно, понимающе:

– Можно, Тата.

– Сделай, пожалуйста, прошу тебя.

Улыбка на лице Миллера стала еще более грустной.

– Это будет непатриотично, Тата, – сказал он.

Наталья Николаевна вздохнула, склонила голову.

– Ах, Эжен, – произнесла она удрученно, потом, уловив в лице мужа тревогу, вновь подняла глаза. Спросила: – Тебя что-то тревожит, Эжен?

– Абсолютно ничего, – спокойным тоном ответил он.

– Нет, тебя все-таки что-то беспокоит.

– Я часто вижу сны из прошлого, – признался он. – Иногда пью чай с покойным Павлом Адамовичем Плеве.

Наталья Николаевна передернула плечами.

– Это плохие сны, Эжен.

– Да уж… Ничего хорошего, – согласился с женой Миллер, усмехнулся грустно, – пить чай с покойником.

– С собой переместиться в нети не приглашает?

– Слава богу, нет.

Миллер не стал говорить жене, что видел другой худой сон – черный, с галдежом ненасытных ворон и низким, залитым пороховым дымом небом… Во сне его били солдаты. Миллер хотел проснуться, но не мог – лицо его дергалось, он переворачивался с боку на бок, болезненно вскрикивал, но не просыпался. Он словно был заколдован – слышал звуки, проникающие в дом извне, сквозь сжим век видел серые тени, ползающие по потолку спальни, но проснуться не мог – не получалось, сон цепко держал его.

Генерала действительно здорово избили весной семнадцатого года солдаты. Произошло это на второй день Пасхи. В небольшом городке Кимполунги стояло два корпусных штаба – пехотный и кавалерийский. Дул теплый ветер, на прозрачных, уставших от зимней спячки ветках начали зеленеть почки, а в щелях между камнями брусчатки появились тонкие ломкие стебельки.

Дышалось легко, настроение было приподнятым, праздничным: Пасха есть Пасха… На столе у Миллера стояло блюдо с крашеными яйцами – ординарец генерала оказался большим мастаком по этой части: из обычной луковой шелухи он сумел приготовить краску нескольких тонов – от легкой охристой, с персиковым оттенком, до густой красной, благородной, сочной: отдельно в углу, на маленьком столике, красовался кулич, накрытый расписным рушником.

В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.

В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, – напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.

– Осталось совсем немного до нашей победы! – кричали они. – Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?

Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике – только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нем, похожие на темные смятые тряпки.

Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты… Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. – Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. – Нет, можно идти и нужно… Только людям этим все надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.

Это было ошибкой.

Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли – над площадью повисла тяжелая опасная тишина – ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха – возбужденные люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.