А потом сама как заорет:

– Да никому не нужна эта любовь! Он говорит мне, проще надо жить, представляешь? Проще! А как это? Я не понимаю. Типа, потрахались и разбежались? Здравствуй, Мура, Новый год? А в промежутках, что делать? Биться головой о стену? Если нет смысла жить без него. Совсем нет смысла никакого. Понимаешь? А говорить с ним об этом бесполезно. Он не врубится даже. Он же никогда никого не любил. Кроме себя. Даже и не пробовал. Инвалид хренов и родился таким. Бывает, люди без ноги рождаются, без руки. А он без любви. И она у него никогда не вырастет. Потому что место пустое, холодное. Каждый раз говорю себе, – все, в последний раз, брошу его, брошу, как собаку. Лучше голодать, чем с кем попало спать. А чем лучше? Разве можно обижаться на человека за то, что он не любит? Разве можно перестать любить его за это? Тем более, что он неплохо ко мне относится. По-своему добр, заботлив. Цветы до того как, кофе после того как. И, как положено, в постель и в чашечке. Занятия любовью по вторникам и четвергам. Это он так говорит: «А не подзаняться ли нам любовью?». «Подзаняться любовью» – представляешь? Словосочетание-то какое издевательское, нечеловеческое. Как ей можно заниматься? Ею можно только жить! Или не жить без нее вообще. Лучше не жить. Потому что встретиться глазами не с кем. Утром в метро никто никого не видит, умри – никто не заметит. Толпа, сплошная толпа. Все на эскалатор, а он как конвейер, а на нем головы, головы, головы и все без глаз. Никто никого не чувствует, не понимает. И я одна, всегда одна, страшно одной среди них, понимаешь? Страшно и бессмысленно. А когда появился Илья, появился смысл. Без него я жила автоматически, потому что надо. А сейчас я живу потому, что хочется. Просыпаться хочется, курить хочется жадно. Спать с ним хочется. Просто так вместе спать, свернувшись в ракушку, и чтоб он сзади свернулся вокруг меня и обнял крепко-крепко. И просто спать, спать, спать и проснуться вместе. Понимаешь?

Не знаю, что там поняла Ирка. Но у тетки глаза по-новому открылись. И если бы она умела плакать, она бы заплакала этими новыми глазами. От обиды и бессилья.

А наутро Оленька, как ни в чем не бывало, убежала в университет, а тетка осталась дома думать свои тревожные думы. К вечеру она была уже окончательно готова к последнему решающему разговору с дочерью, но Оленька, как назло, запаздывала.

Тетка ждала свою девочку, сидя на банкетке в прихожей.

Было холодно и дуло от двери. А она все сидела и прислушивалась: не громыхнет ли лифт, не заскрипит ли дверь, не застучат ли Оленькины тонкие каблучки.

Могла бы позвонить, подумала тетка, но телефон упорно молчал.

Отгрохотали дворники. Прошелестел свободный художник. Сеня обоссал угол лифта. Тетке показалось, что она через две двери чувствовала запах его мочи. Он словно впитался в атмосферу их подъезда, повис оранжевым облаком над потолком и грозился пролиться на головы обитателей веселым весенним дождичком.

Тетке подумалось, как было бы хорошо натравить на Сеню Матвея, чтобы кот вцепился в визгливую Сенину морду и располосовал ее на длинные волосатые лоскуты. Матвей, словно догадавшись о теткиных злопыхательных намереньях, подошел к двери и стал точить когти о коричневый дерматин. Тетка хотела было пнуть кота под зад, но он увернулся и, отойдя от тетки на безопасное расстояние, громко и победоносно завыл. И завыл как-то необыкновенно, интригующе. Не по кошачьи, а скорее, по по-собачьи или даже по-волчьи. Тетка заслушалась, так это было красиво и талантливо. Видимо Матвей первый забоялся, что Оленька не придет. Не поцелует его в усы, не возьмет на руки, не нальет молока, не даст вискаса, не почешет за ухом, сволочью любимой не назовет – а как без всего этого жить?