Автобус устаревшей конструкции – ПАЗ, траурная ленточка развевается на ветру, грузовик с открытым кузовом – дом тридцать семь. Но я не опоздала, не опоздала – грузовик пустой, и народу не видно. Кто же все-таки умер?

Я расплатилась с водителем и вышла из машины. У деревянного забора на каком-то обрубке вроде пенька сидел мужчина в черном костюме и плакал навзрыд. Лицо он закрыл руками – я не смогла понять, кто он такой. Муж Ольки? Брат Вики? Кто-нибудь из моих одногруппников? Или кто-то совсем незнакомый? У Симы нет брата, а как сложилась ее личная жизнь, я не знаю.

Я не стала к нему подходить, открыла калитку и шагнула через порог.

Двор был большой, но неуютный и мрачный. По правую сторону шли какие-то помещения вроде сараев – оттуда доносились страшные звуки: что-то живое, насильно запертое, билось, вздыхало, пыхтело и постанывало. Возле сараев громоздилась куча потемневших опилок – неопрятная куча. Посередине двора стояла будка, но собаки я не увидела. У крыльца толпился народ – странные люди, из какого-то другого, чужого мне мира: толстые, коротенькие женщины, все, как одна, до уродливости грудастые, неказистые низкорослые мужчины в костюмах и почему-то в резиновых сапогах. Все они были пожилые, ни одного моего ровесника.

Мне стало ясно: попала я сюда по ошибке, никто из моих знакомых ни жить, ни умереть в этом доме не мог. Надо уходить, пока эти люди не обратили на меня внимания.

Я стала медленно отходить к калитке, следя за толпой у крыльца, но налетела на какое-то ведро – раздался жуткий грохот. Толпа всколыхнулась, развернулась и в упор уставилась на меня. Конечно, теперь уйти было невозможно. Я двинулась к дому, независимой походкой вошла на крыльцо, делая вид, что меня нисколько не смущают эти брейгелевские уродцы, открыла дверь и оказалась в темных бревенчатых сенях. Пахло пылью и еще чем-то неприятным. Светлым пятном выделялась прислоненная к стене крышка гроба. Я нащупала ручку двери в жилое помещение, потянула на себя, вошла – назад пути все равно не было.

Большая, залитая светом комната была набита народом. Все они суетливо и как-то неуверенно передвигались, занятые непонятной мне деятельностью. Только группа музыкантов в потрепанных черных костюмах с инструментами на изготовку спокойно стояла у окна в скорбном ожидании. Мимо меня двое мужчин пронесли ковер, свернутый в трубку, я посторонилась, давая им дорогу. Женщина в углу что-то делала с венком, другая женщина, совсем старуха, растягивала в руках белое полотно.

Я не сразу увидела гроб. Он стоял в дальнем конце комнаты на трех деревянных стульях, составленных вместе, – белый гроб, густо закрытый тюлем. В изголовье гроба на табуретке сидела, ссутулившись, женщина. Лицо она закрыла руками и была чем-то неуловимо похожа на того плачущего мужчину, сидящего на деревянном обрубке у ворот. Очевидно, мать умершей, очевидно, та, которая звонила мне вчера. Меня она не видела, а я не могла, сколько ни силилась, рассмотреть лицо лежащей в гробу. Надо подойти поближе.

В комнате возникло какое-то новое шевеление, даже музыканты сдвинулись с места. Женщина у гроба вздрогнула, отняла от лица руки, сонным затуманенным взглядом огляделась вокруг. Взгляд ее остановился на мне и тут же прояснился, словно с него сорвали пелену. Она поднялась, улыбнулась, шагнула ко мне – я тоже сделала шаг ей навстречу.

– Доченька моя пришла! – воскликнула она в каком-то непонятном умилении, зарыдала и бросилась ко мне. Я не знала, что делать. Женщина, которую я видела первый раз в жизни, обнимала меня и крепко-крепко прижимала к груди. Мне было душно и жутко, а главное, я ничего не понимала. – Доченька, доченька, – причитала она сквозь рыдания, а я почувствовала, что сейчас упаду в обморок.