– Только не носилки, Пьер, – сказала она, превозмогая себя. – Это для умирающих. А я, слава Богу, поправилась, и с каждым часом чувствую себя лучше, здесь такой благотворный воздух… Думаю, вам не стоит волноваться за меня.

И она с улыбкой обернулась к Гордону.

Итак, они двинулись в путь и сначала поднялись на Конское копыто, знаменитую смотровую площадку в горах, куда приходило множество народу, группами и в одиночку. Они стояли перед ларьком с напитками, болтали, смеялись и вызывали эхо. Многие держали в руках пивные кружки, а те, кто не доверял местной пивоварне – фляжки с коньяком. В том числе и оба берлинца. Заметив, что к ним приближаются Сент-Арно с художницей, а за ними Гордон с мадам, они с подчеркнутой любезностью отошли в сторону, но только для того, чтобы дать тем большую волю своей развязности.

– Погляди-ка на долговязую, – сказал Старший. – Впечатляет.

– Да. Немного плоскогруда, напоминает гладильную доску.

– А мне нравится.

– Не в моем вкусе. Впрочем, не станем же мы из-за этого ссориться. Chacun а son goût[34]. А теперь скажи-ка мне, ты какой фант выбираешь: затычку или вязальную спицу?

– Я за Берлин.

– Заметано.

И, весьма довольные вниманием публики к их возросшей веселости, они чокнулись коньячными фляжками.

Гордон подал Сесиль руку и так ловко повел ее вниз с горы, что страшный Желоб был преодолен не только без всяких трудностей, но даже с шутками и прибаутками, причем красавица не раз изумляла своего спутника шаловливыми замечаниями.

– Сент-Арно, если хотите знать, интересничает, когда по каждому поводу упоминает о моих нервах. Прямо как женщина. Но все равно, я его еще удивлю.

И в самом деле, по дороге в отель было условлено, что на следующий день они проводят художницу в Кведлинбург. Это предложение внесла сама Сесиль, и Сент-Арно его одобрил.

Да, нервнобольная женщина, не желавшая ничего слышать о своей болезни, а тем более, упоминать о ней при посторонних, в чем провинился Сент-Арно, держалась мужественно. Но едва она вошла в свой номер и сбросила шляпу, сказалась ее непомерная усталость, и Сесиль растянулась в одном из шезлонгов, нуждаясь не столько во сне, сколько в отдыхе.

Когда она поднялась, Сент-Арно спросил, не хочет ли она поужинать на большом балконе. Но Сесиль отказалась, пожелав остаться в номере, тем более что через четверть часа кельнер подал чай, предварительно придвинув стол к открытому окну, за которым высоко над вершинами гор сиял серп луны.

Некоторое время они сидели молча. Потом Сесиль сказала:

– Что это за прозвище, о котором сегодня пополудни упомянула эта барышня?

– Ты никогда не слышала о Розе Бонёр?

– Нет.

Сент-Арно усмехнулся.

– А это что-то такое, что нужно знать?

– Как считать. На мой вкус, дамам вообще не следует знать об этом. В любом случае, чем меньше они знают, тем лучше. Но так уж устроен свет, что требуется быть в курсе, и знать кое-что об этом предмете, хотя бы понаслышке.

– Ты знаешь…

– Я знаю все. И когда гляжу на тебя, вот как сейчас, то отношу себя к тем, кто может подарить себе… еще чашку чая, пожалуйста… радость видеть тебя. Ну, смейся, смейся, мне так нравится, когда ты смеешься. Впрочем, оставим эти глупые разговоры о знании. И все же, тебе стоило бы немного озаботиться такого рода вещами, прежде всего, больше видеть, больше читать.

– Я много читаю.

– Но не то, что следует. Я тут недавно заглянул в твой секретер и ахнул. Во-первых, желтый французский роман. Ну, это еще куда ни шло. Но рядом лежал какой-то Эренштрём: «Картина жизни, или сепаратистское движение в Уккермарке». Что это? Ведь это просто смешно, дешевая душеспасительная брошюрка. На этом далеко не уедешь. Не знаю, полезно ли такое чтение для твоей души, допустим, полезно, хотя я сильно сомневаюсь. Но что толку от Эренштрёма в светской жизни? Может быть, он прекрасный человек, может быть, даже искренний, и я охотно признаю за ним место на лоне Авраамовом