И вообще, Брайд дождь не любил. Неизбежное ощущение сырости, более острые запахи – мокрой шерсти и кожи, лошадиного пота, сырой земли. Ну и, разумеется, необходимость оттирать лицо уже промокшей насквозь холодной перчаткой. И если на плацу или на тренировочных полях обращать внимание на такие мелочи просто не было времени, то сейчас, уныло и монотонно покачиваясь в седле, начинаешь поневоле злиться. И на сам дождь, и на замотанную в тяжёлый серый плащ от макушки до пяток фигуру куратора, задающего темп всему походу. Медленный, ужасно медленный темп. Должно быть, куратор Совета Трех не слишком уверенно чувствовал себя в седле.

В голове тут же зазвучал льдисто-спокойный голос отца: “Ты слишком нетерпелив и порывист, Брайд. Следует учиться смирять свои порывы, добиваться чистого и ровного потока мыслей и четких действий, как подобает цептору и лэту”. Наверное, вот это вот “нетерпелив и порывист” записано в его академической карточке и подчеркнуто жирной линией. Недаром в списке личных тренировок Брайда первым пунктом стояли всегда упражнения на концентрацию и подавление эмоций. И, осознавая необходимость этих упражнений, Брайд их почти что ненавидел.

Миновали тёмную стену леса Мечей, врезающуюся острым клином в раскисшие поля, ещё покрытые кое-где пятнами грязно-серого, пористого снега. Дорога резко повернула налево и вверх, к взгорью, на котором и стояли старинные постройки школы эвокатов Холодного Звена, возведенные ещё во времена Конца Милости. Относительно неповреждённым выглядело только основное здание – уныло-прямоугольное, с четкими линиями крыш, без каких либо украшений, свойственных более поздним постройкам. К главной цитадели робко жались хозяйственные здания – кухни, конюшни, пара складов. Они смотрелись куда более старыми, хотя Брайд знал, что это только на вид. В суровые времена Конца Милости строили без изысков, но крепко – на века. От стены, некогда окружающей весь комплекс, остались только едва заметные руины. Когда бывшая ставка ныне несуществующего ордена Милости была переформирована в эвокатскую школу, надобность в стене отпала, и её уже никто не подновлял, позволив времени постепенно разрушать каменную кладку.

Легат школы встретил отряд у входа. Он зябко ёжился, кутаясь в подбитый мехом плащ. Действительно замерз или слегка напуган визитом куратора? По выражению лица легата – отстранённому и даже надменному – сказать было сложно. Все легаты школ подчинены ордену Серпа Ревнителей, а там, видно, эти маски холодного безразличия выдают при вступлении. И требуют, чтобы больше никогда не снимали.

– Проведите нас сразу к эвокатам, легат Хув.

Брайд впервые услышал голос куратора – тихий, неожиданно мелодичный, словно его владелец был очень молод. Он даже снова попытался разглядеть лицо проверяющего, но, как и прежде, увидел лишь скрытую тенью глубокого капюшона полоску кожи на лбу, темные провалы глазниц и лёгкую ткань шарфа, закрывающего лицо снизу до переносицы.

– Конечно, куратор, – легат жестом подозвал грантов, держащихся чуть поодаль, чтобы принять лошадей.

– Спешиться, – приказал Брайд и первым передал поводья подбежавшему мигом гранту.

Казармы для эвокатов всегда навевали Брайду мысли о лазарете. Что было странным, так как обстановка подходила скорее для скромной гостиницы и уж явно была уютнее, чем в совершенно аскетических комнатах курсантов академии. Может быть, дело было в стойком запахе трав, из которых делали эликсиры и зелья, широко применяемые в школах. А может, в самих эвокатах, лица которых казались ему какими-то нездоровыми. Слишком бледными, слишком худыми. И ещё эта их постоянная заторможенность. Эвокаты всё делали медленно – передвигались, говорили. Нет, Брайд, конечно, понимал, что это оправдано – эвокатов обучали тщательно беречь силы в быту, чтобы эффективно действовать на поле боя. И он сам не раз видел их в тренировочных сражениях. Назвать их там медлительными было бы просто смешно. Но ощущение того, что он попал в обиталище больных людей, всё равно не отпускало.