А другой боец улыбнулся, выдавил:

– Шютка. Идешь кафе, Гази. Вечер тренировк.

И вся троица развернулась и, прихватив нарды, мягкой походкой снежных барсов тихо удалилась вон, трахнув треснувшую фанерку входной двери.

Через минуту военком огляделся, выбрался из стекла, подхромал к рукомойнику и облил себя толстой струей, бомоча: «Ну… ну. Лады…», а потом все-таки подскочил к шевелящемуся аспирантику, брызнул ему в глаза и, бросив в сторону обрывок шторы, прошипел:

– Ты мне за все ответишь, салага, – и, озираясь и выглянув в коридор, скрылся.

Еще через минуту выбрался из своего укрытия и Хрусталий, помог аспирантику усесться, но тот садиться не мог, дрожал, бился руками и шептал задыхающимся шепотом:

– Вер… нутся… О… пять вер… нутся…

Пришлось Ашипкину тихо до поры схоронить молодого ученого в подвернувшуюся щель и спрятаться до поры самому. Тут и обнаружил компанию бегающий по институту обозреватель Сидоров. Выслушав с черным лицом сбивчивый рассказ Ашипкина, газетчик помолчал и только сказал:

– Вы, Михаил, сейчас уходите отсюда. Сами сможете? – Годин слабо кивнул чуть надломленным цветком шеи. – Вот моя визитка, – протянул журналист картонку, вписывая туда ручкой. – И пишу адрес. Вечером, в любой день, завтра-послезавтра, приходите, обдумаем. Здесь телефон, позвоните. Думать некогда, надо что-то делать.

И все присутствующие тихо, тягостно опустив головы, разом разошлись.

Многие подозревают, и не напрасно, что за чередой пасмурных, тягостных или нелепо неудачных дней завиднеется, а то и вправду прибегает неплохой, улыбчивый легкой удачей, теплый отдыхом от маяты или просто отмеченный беспричинно выпрыгивающим солнечным настроением денек. Глупо было бы думать, будто, скажем, после месяца поздних корчей и прощальных слез вдруг назначат серные бани, начнут тыкать в рожу огнем и внешне благовонной смолой, а то и сушить и калить и так треснувшие от старости пятки в особого устройства волновой печи.

Странно, что пока никем, кроме первопроходцев космодыр в верховьях бурятских хребтин и измерителей вертящимися прутиками духовных сливных ям соседних галактик, свободно наблюдаемых в заброшенных хлевах кинутых сел, – никем не отмечен один забавный феномен. Ясно, внеземного происхождения эти склизкие и потные, злые дни перемежаются в народе с обыденными и плоскими, как пеньки вырубленных вековых лесов, вразнобой, не замечая один другого и соседствуя, словно не враждующие, но ощущающие врожденную постоянную неприязнь жильцы сыпящихся песком и штукатуркой коммуналок, единение которых в одном – ждут конца коммунального братства.

А вот восторженные и ласковые деньки, гладящие наши шкурки шелковой лапкой «года доброго дракона» и услаждающие слух словно пением иероглифических псалмов в «года огненного красного петуха», – те вбегают в унылые чертоги быта сразу ко многим и сообща, как общий порыв зефирных ветров или прозрачный с прочкнувшихся небес задумчивый грибной дождик, и заставляют в унисон, хором воскликнуть: ну и денек!

Собственно, ровно такие, почти молитвенные, но очень сладкие словеса и выкинул поутру, высунув нос из простыни, малоизвестный даже самому себе литератор H., очнувшийся вполне живым в своей крохотной квартирке в давно не стиранных простынях.

Н. сразу вспомнил, что вчера он наторговал в вестибюле научно-академического храма своих фантастических опер на кругленькие 69 рублей 51 копейку, посчитайте, поскольку за каждый из трех проданных экземпляров, украшенных поверху авторской неторопливо-стремительной монограммой. Этот академический парфенон присоветовал, как место типового торгового ларька чеканной прозой «нонфишкин», сосед Н. по лестничной клети, сотрудник этого же научного гнездовья, специалист по моделированию физически абсолютной пустоты. Сотрудник иногда зазывал Н. в долгие гости с пустым чаем и был буддист наизнанку, поскольку хлопал в бока своего домашнего старого железного компьютера-россинанта и восклицал, выхватив с обвисшей деревянной полочки очередной диск: