Другой пример посерьезнее. Зрелый Прокофьев, у которого не вышел контакт с публикой при исполнении Пятого фортепианного концерта, обращается с доверием и надеждой к авторитету другого пианиста – Святослава Рихтера, тогда еще только восходящего к вершинам славы: «Может быть, молодой музыкант сыграет мой Пятый концерт, который провалился и не имеет нигде успеха?! Так, может быть, он сыграет и концерт понравится?!» (27; с. 462). Сколько здесь трезвой самокритичности и благородного пиетета перед возможным исполнителем – конкурентом! И это при том, что испокон веку авторское исполнение считалось лучшим, единственным и неповторимым, высшим критерием.

Когда мы захотим определить место исполнительства в сложном синтезе прокофьевской личности, стоит обратиться за этим к суждениям известного отечественного пианиста и педагога профессора Генриха Густавовича Нейгауза: «Когда большой композитор творит свои произведения, он одновременно с музыкой создает ее исполнение. Реальное звучание музыки с ее закономерностями, то, что можно назвать ее исполнительским оформлением, совершенно неотделимо от самой музыки… Особенности Прокофьева-пианиста настолько обусловлены особенностями Прокофьева-композитора, что почти невозможно говорить о них вне связи с его фортепианным творчеством. Игру его характеризуют… мужественность, уверенность, несокрушимая воля, железный ритм, огромная сила звука… особенная “эпичность”, тщательно избегающая всего слишком утонченного или интимного… но при этом удивительное умение полностью донести до слушателя лирику… грусть, раздумье, какую-то особенную человеческую теплоту, чувство природы – все то, чем так богаты его произведения, наряду с совершенно другими проявлениями человеческого духа… главное, что так покоряло в исполнении Прокофьева, – это, я бы сказал, наглядность композиторского мышления, воплощенная в исполнительском процессе» (27; с. 440, 443).

Ярко образная манера игры, умение доносить свой замысел до слушателей вызывали у аудитории подчас ответный энтузиазм. А если слушатель был художником, то он мог откликнуться и своим творчеством. Так, фотограф и художник Александр Родченко оставил серию рисунков к циклу из двадцати фортепианных пьес «Мимолетности». Глядя на них, мы словно превращаемся одновременно в слушателей и исполнителей этих мгновенных фиксаций минутных настроений, исполненных переливающейся оттенками капризной фантазии.

А поэт Константин Бальмонт, вдохновленный Третьим концертом Прокофьева в авторском исполнении, написал стихотворение того же названия. Бальмонтовский сонет, отмеченный символистскими изысками, небезынтересен как попытка пересказать средствами поэзии услышанную музыку:

Музыка Прокофьева, фортепианная в частности, продолжает свое триумфальное шествие по миру. Наследуются и приумножаются его пианистические традиции. Можно даже сказать, что он приобрел, в России во всяком случае, своего рода «детей» и «внуков», словно взявших у него из рук исполнительскую эстафету. Прославились как исполнители произведений Прокофьева Святослав Рихтер и Эмиль Гилельс, Николай Петров, Михаил Плетнев и Евгений Кисин. Называю только некоторых. Первый из них – и по количеству сыгранного, и по качеству исполняемого, конечно, Святослав Рихтер – как бы законный «сын» Прокофьева, продолжавший еще при жизни мастера и на протяжении всего своего собственного пути пропагандировать фортепианное творчество великого соотечественника.