Для Дягилева это действительно было решенное дело, поэтому, не дожидаясь ответа от Бенуа, он послал в качестве официального приглашения открытое письмо всем молодым художникам, которых хотел вовлечь в свои планы. В этом письме сквозит его стремление показать себя бесспорным лидером нового русского искусства:
«Русское искусство находится в настоящий момент в том переходном положении, в которое история ставит всякое зарождающееся направление, когда принципы старых поколений сталкиваются и борются с вновь развивающимися молодыми требованиями. Явление это, так часто повторяющееся в истории искусства, вынуждает каждый раз прибегать к сплоченному и дружному протесту молодых сил против рутинных требований и взглядов отживающих авторитетов. Явление это наблюдается повсюду и выражается в таких блестящих и сильных протестах, каковы – Мюнхенский Secession,[91] Парижский Champ de Mars,[92] Лондонский New Gallery[93] и проч. Везде талантливая молодежь сплотилась вместе и основала новое дело на новых основаниях с новыми программами и целями»>4.
Дягилев призвал художников подавать работы для планируемой им выставки финских и русских художников в музее Штиглица и пообещал выставить отобранные работы затем в Москве, а потом еще на мюнхенской «Сецессион».
В этом же письме Дягилев предложил пока отказаться от общества с официальным уставом и выборным органом и временно предоставить ему решать организационные вопросы, поскольку «одному лицу легче, путем личного выбора и наблюдения дать новому делу известную окраску и общий тон»>5.
Казалось, что планы Дягилева сорвались, когда он получил из Парижа письмо от Бенуа, в котором тот выражал сомнения по поводу целесообразности нового общества и опять предлагал Дягилеву войти в общество его брата Альберта. Дягилев пришел в ярость и немедленно написал Александру ответ. Заканчивается это письмо пророческим предупреждением:
«Любезный друг,
Когда я сказал года 2 тому назад, что я с русскими художниками дела никакого не хочу иметь, кроме того, что мстить им за их непроходимую площадную пошлость, – я был прав. Я имел дело с французскими, немецкими, английскими, шотландскими, голландскими, скандинавскими художниками и никогда не встречал таких затруднений, как с нашими доморощенными […] Чувства широты и благородства ни у кого нет. Каждый путает свой карман со своими художественными принципами. Все трусы и рутина. И тут я получаю от тебя письмо. Я целый день был вне себя от огорчения. […] Ты сомневаешься, и ты мне советуешь сойтись с Альбером. Да знаешь ли что? Tranchons la question.[94] Я считаю, что Альбер, может быть, самый зловредный из наших художников […]
Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе»>6.
Совершенно понятно, что Дягилев, в силу многих причин, как стратегических, так и чисто художественных и эмоциональных, не мог обойтись без Бенуа. Но и положение Бенуа было конечно же щекотливым. Как он сам писал в 1926 году:
«…всей душой я был с Дягилевым, который наконец, с помощью моих ближайших друзей, собирался осуществить нашу давнишнюю мечту. А между тем мне было больно порывать с братом […] Однако мои терзания через два-три месяца кончились сами собой. Альберт почувствовал, что ему общества не сформировать, и он вернулся на лоно “Императорского общества акварелистов”. Я же ощутил полную свободу и мог без угрызений совести всецело примкнуть к своему старому кружку»>7.
Можно сомневаться, насколько Бенуа, как он сам писал об этом в 1926 году, был «всей душой с Дягилевым», ведь не прошло и года, как его верность дружбе снова дала трещину. Но в начале лета 1897 года на это еще не было и намека. Заглянув к Бенуа во Францию, Дягилев поехал затем в Скандинавию для подготовки двух своих выставок. С Александром, как мы уже писали в предыдущей главе, он опять налаживал дружбу и обсуждал новые планы.