«Так хотелось бы, чтобы папа был милый и приятный […] От этого зависит все, особенно когда имеешь дело с таким тромбоном как Павка и таким тепличным растением как Дима»>12.
Что касается Дмитрия, то как бы мало ни было известно об отношениях Дягилева с его двоюродным братом, ясно одно: в этот период они были неразлучны и характер их отношений – Дягилев лидер, Философов ведомый – сложился окончательно. Это выдвигало перед Дягилевым важную дилемму, поскольку, при всей терпимости русского дворянства к гомосексуальным контактам юношей, считалось нормальным, что рано или поздно они женятся. Для бедного Сергея это составляло почти неразрешимую проблему, так как в его непосредственном окружении практически не было девушек соответствующего возраста. Большинство ближайших друзей: Дмитрий, Константин, Вальтер и, скорее всего, Павел – были гомосексуалистами и не имели опыта общения с женщинами.
Учитывая неустойчивость психики Дягилева, нетрудно предположить, что в этот период он пережил глубокий кризис либо даже прошел через целую полосу кризисов. На этот счет у нас не слишком много фактов, но 11 декабря того же года после относительно долгого молчания он пишет матери подробное письмо, которое говорит об огромном смятении, которым он, похоже, был охвачен, а также о невозможности подыскать нужные слова для описания своих невзгод.
«Дорогой друг мой мамочка!
Я несколько раз собирался к тебе писать, чтобы немножко опять приблизиться к тебе, моему доброму другу, от которого я столь отдален, не знаю, впрочем, почему и против воли. Все не то пишется, что хочешь сказать, да и не знаю, пожалуй, что хочу сказать. Теперь я скорее спокоен, но всю осень был в совершенном чаду, не свойственном и не гармонирующем ни с эстетикой моего возраста, ни, пожалуй, даже с моими глубоко погребенными убеждениями. Чад этот меня удалил от жизни, наполнив мою жизнь, а тут экономия сил, времени, энергии – все потеряло равновесие. Впрочем, все это слишком скользило на поверхности – и в этом отрицательная сторона. Теперь я временно опять стал человеком, опять много работаю. Я бы и рад был видеть тебя, но скажу правду – боюсь. Вот почему – от высшей пошлости до высшего эстетизма – один шаг, я стараюсь уверить себя, что я все-таки стою на эстетической почве в моей жизни, а ты, к тому же, от эстетизма ушла, да и потом вот еще что главное – я не знаю, прав ли я? Как много за то время было любопытного, как люди странны – как они жаждут вникнуть в тайну и как вместе с тем пугаются всякой обнаруженной тайны. В последнем случае отношения людей к тайнам ужасно неожиданны и часто уродливы. Всякому рекомендую все делать в тайне, насколько возможно, даже с обманом. Я же всю жизнь делал обратное, я растерял все свои тайны и вот теперь каюсь. Во всяком случае пишу тебе не для того, чтобы сообщать le dernièr cri,[73] но чтобы тебе сказать ласковое слово, чтобы приблизиться к тебе, а то жизнь все разлучает людей. Твой Сережа»>13.
Елена Дягилева, наверное, взволновалась, получив от своего пасынка столь сумбурное письмо, но к тому времени она уже привыкла к приступам мрачности, которые порой нападали на Сергея, и еще ей, скорее всего, были известны несколько причин, очень осложнявших его жизнь: уязвленные амбиции, непростое отношение к женщинам на фоне горячей привязанности к двоюродному брату Дмитрию.
Но точно так же она знала, что его настроение может легко перемениться, стоит ему только найти новое приложение своей неукротимой энергии и необузданным амбициям. Новый подъем не заставил себя долго ждать: весной 1895 года Дягилев с большим воодушевлением обратился к иной и, на первый взгляд, неожиданной для его ближайшего окружения сфере – изобразительному искусству.