Арвид разглядывал влажную газетную полосу:

«С прискорбием… несчастный случай… Андерс Стилле, известный пейзажист… Родился в 1834 году… учился в Академии художеств в 50-е годы… Медаль в Париже за 1868 год… «Сосны в шхерах после дождя» в Люксембургской галерее… «Сараи в ненастье» в стокгольмском Национальном музее… Чуждый новым теченьям… Последнее время несколько в тени… Скромный и честный мастер… Пользовался всеобщей любовью и уважением… Давно овдовел… Оплакиваемый двумя сыновьями и дочерью…»

Арвид глядел прямо перед собой пустым, задумчиво-рассеянным взглядом…

Нет, прибавить тут нечего. Он с радостью вычеркнул бы это «несколько в тени», если бы вправе был что-то менять в чужой статье. А фраза мучила. Лидия может подумать, будто это он ее сочинил.

Лидия.

Он вскочил, повернул ключ в двери, ведущей в общую редакционную комнату, и уже потом разрыдался.

Он очень скоро опомнился и топнул ногой. Что это? Через несколько недель мне двадцать три, а я плачу, как малый ребенок. Стыд-то какой!.. Он метнулся в уборную, стер с лица следы слез и умылся. Потом вернулся на свое место и снова заперся.

Пора домой. Уже больше часу ночи, и в газете ему делать нечего. Выступление на поприще музыкальной критики на сегодня освободило его от чтения верстки. Пора идти.

Но прежде хотелось взглянуть на оттиск рецензии. Он вспомнил, что написал о юной дебютантке. «Ее Маргарита будто с самого рожденья помешалась». Надо бы это вычеркнуть. У девочки прекрасный голос, и пела она чудесно. Зачем же отравлять ей радость успеха дешевым сарказмом?

Он позвонил в типографию и спросил, набрана ли рецензия. «Да, набрана». – «Можно получить оттиск?» – «Да».

В дверь постучали. Маркель.

– Ну, кончил свои дела? Пойдем ко мне, выпьем.

– Погоди, – откликнулся Арвид. – Дай только глянуть на рецензию.

– Да ну тебя, в самом деле. На верстке сидит старый Юханссон, а уж этот не ошибется. И руку твою разобрать легко, не наврут.

– Я кое-что хотел исправить…

– Нечего исправлять. Я прочел, все там в порядке. Идем! И, кстати, я похлопочу, чтоб тебе не сидеть ночь за ночью над версткой. Не думай, ты справляешься, даже слишком справляешься, потому-то я и забеспокоился о твоей судьбе! Юноша, владеющий искусством править верстку, больше обычно почти ни на что не годен и застревает на месте корректора до седых волос. Возьми, к примеру, старого Юханссона.

В общей комнате никого не было, свет не зажигали. А в кабинетике Маркеля горела лампа под ярко-зеленым колпаком.

Кабинетик соседствовал и с общей комнатой, и с пустовавшим кабинетом патрона.

Совсем юный господин в вечернем костюме сидел на диване и, кажется, дремал.

– Позвольте представить, – сказал Маркель. – Господин Шернблум, сын одного из моих пятидесяти или шестидесяти кузенов, – господин Хенрик Рисслер, автор непристойного романа, хоть, на мой взгляд, непристойности в нем ровно столько, сколько необходимо, чтоб не заснуть над книгой.

Обменялись приветствиями, и Маркель повернулся к Шернблуму:

– Нет, ты только послушай! Как тебе известно, Рисслер один из самых случайных и ненужных сотрудников нашей газеты. Утром он принес сюда свой посильный вклад, рассказик на двадцать пять крон. Но наша касса, на беду, оказалась столь же пуста, как карман автора. И Донкеру пришла в голову спасительная мысль. Он решил прочесть творение, прежде чем платить за него! Но Рисслер человек покладистый, он не оскорбился. Нет! Он является сюда среди ночи, чтобы узнать, ознакомился ли Донкер с его трудом и открыта ли касса!

– Милый Маркель, – ответил Рисслер. – Врать ты мастер, это всякий знает. А пришел я сюда исключительно потому, что не успел в кабак, – засиделся в гостях. Там, кстати, был и Донкер.