Мне было весело, а бабуля сказала:

– В зеркало на себя посмотри! Ирод царя небесного!

Кроме магазина, базара и бани, у деда было еще одно любимое занятие – великая стирка после бани. Хотя у всех были стиральные машинки, дед свое белье стирал сам. Он ставил на газовую плиту ведро воды и бросал в него свои кальсоны, носки и все, что должно быть выбелено и накрахмалено. Бабуля протестовала как могла, потому что деду было плевать: это ведро хозяйственное или для питьевой воды. Я, только когда вырос, понял, почему у бабули Лизы было так много ведер. Дело в том, что как только дед кипятил нижнее белье в очередном ведре для питьевой воды, оно сразу же превращалось в хозяйственное. И так без конца…

– Господи Иисусе! Ну дай, наконец, я постираю твое белье! В стиральной машине! Или попрошу Джулик, пусть у себя постирает.

Дед смотрел с укоризной, мол, этого еще не хватало, чтобы кто-то дотрагивался до его белья! Он не любил делать что-либо личное в чужом пространстве, вот и все.

Дед Айк мне часто рассказывал про войну. Это были его так называемые сказки для внука на ночь. Некоторые истории он рассказывал мне сотню раз, но делал это с завидной точностью, как будто выучил их наизусть. И потому я помню их до сих пор.

Он вытягивал больную ногу, которая после ранения не сгибалась, зевал и начинал:

– В тысяча девятьсот сорок третьем году…

Кстати, зевал дед очень громко. Часто с зевком он проговаривал какие-нибудь слова, разобрать и понять которые было невозможно. Это было похоже на какой-то вымерший язык, пока не расшифрованный. И еще дед так широко открывал рот, что виден был в его горле маленький розовый язычок, который дрожал, пока он вдыхал импульсивно воздух. Я всегда заглядывал ему в рот, чтобы это увидеть. Бабуля Лиза рассказывала, что в молодости, когда дед только вернулся с фронта, он однажды так зевнул, что вывихнул себе челюсть.

– Это было под вечер, Серёжик-джан, – начинала она. – Я уже ложилась спать, дед пошел в туалет, слышу, он зевает и вдруг как заорет. Я подумала, это он так продолжает зевать. Но слышу, что этот зевок никак не прекращается, и вдруг дед влетает с открытым ртом в спальню. Я испугалась, такое ощущение было, будто он хочет меня съесть. Но он сел на пол на корточки и все орет как резаный и показывает на открытый рот. Я заглянула туда, а там кроме языка ничего нет. Все! Я подумала, у него горячка. Он ведь после войны пил безбожно. Вылетела к соседям, а они уже сами бегут навстречу. Видят, что дед орет и показывает на рот пальцем. Тут я поняла, в чем дело, и вызвала скорую. А скорая пришла не скоро. Весь дом собрался, Неллик и Джулик были маленькие, испугались и плачут. Надо же, всего несколько дней, как отец вернулся с фронта живым, и на тебе – с ума сошел. Сидит на полу, в трусах, с открытой пастью и орет как резаный. Врачи пришли, и хирург ему так вправил челюсть, аж зубы щелкнули. Но это еще не все. Нас с дедом таскали по милициям – никак не могли поверить, что человек может так зевнуть, что челюсть сойдет с рельс.

Я эту историю очень любил, и бабуля Лиза рассказывала ее без тени улыбки. Сто раз. Как и дед одну и ту же историю.

И начинал он рассказывать так же, как, скажем, год назад:

– В тысяча девятьсот сорок третьем году, весной…

При этом я должен был обязательно закрыть глаза, это было его требование. Я зажмуривался, и он продолжал:

– …мне на фронте временно доверили большой склад, Ёжик-джан. Ну, склад был вещевой: сапоги, портянки, тужурки… Сижу себе, караулю. И к вечеру приходит мой друг Петр. Говорит: «Товарищ капитан, там, в деревне за десять километров, сегодня будут танцы, прибыла женская эскадрилья. Давай пойдем».