– Это нечто большее, – не согласился Кэмпбелл. – Ей дано видеть то, что недоступно другим.

Пембертон фыркнул.

– Старая кляча настолько слепа, что не разглядит и собственного отражения в зеркале.

За все время, что они работали вместе, то был единственный раз, когда управляющий обратился к Пембертону без должного почтения, и ответ был язвителен и сух:

– Это совсем иное зрение, и оно не повод для шуток.

Гэллоуэй встретил хозяина лесопилки на пороге барака. На лагерном долгожителе не было рубахи, и взгляду Пембертона предстала бледная кожа, натянутая на плечах и ребрах, а также на парных узлах мышц груди и живота. Вены на шее и руках отдавали варикозной синевой, словно плоть Гэллоуэя была не в состоянии сдерживать мощный прилив крови. Его тело, похоже, вообще не умело расслабляться.

– Я пришел сказать, что уволил Билдеда. Теперь ты – новый бригадир.

– Так я и подумал, – уронил Гэллоуэй.

Пембертон задался вопросом, не заходил ли сюда Кэмпбелл и не упоминал ли о повышении. Он бросил взгляд мимо Гэллоуэя в комнату, где было совершенно темно, если не считать тусклого свечения керосиновой лампы на столе. Из-за толстого стекла огонь казался не просто скованным, а даже каким-то жидким, словно погруженным в воду. Мать Гэллоуэя сидела перед лампой: незрячие глаза в считаных дюймах от пламени, седые волосы собраны в тугой пучок, черное платье с пуговицами спереди наверняка пошито еще в прошлом веке. Оторвав взгляд от лампы, мать Гэллоуэя уставилась прямо на Пембертона. «По голосу моему ориентируется», – решил было тот, но отчего-то такое объяснение не совсем его устроило.

– В любом случае, – сказал Пембертон, отступая на шаг, – мне хотелось, чтобы ты узнал об этом еще сегодня.

Направляясь домой, он прошел мимо группы работников кухни, собравшихся на ступеньках столовой. Многие еще не сняли рабочие фартуки. Повар по фамилии Бисон умело бренчал на потрепанной гитаре; рядом устроилась женщина, тоже с гитарой на коленях. Пока, низко свесив спутанные волосы, она перебирала стальные струны правой рукой, средний и указательный пальцы левой скользили по узкому грифу, словно тщась нащупать в нем слабый пульс. Женщина пела об убийстве и возмездии на берегу шотландского озера. Бьюкенен называл такие песни приграничными балладами и утверждал, что жители местных гор привезли их сюда прямиком из далекого Альбиона.

Бывало, что и девица Хармон тоже сиживала после ужина на этих ступенях, хотя Пембертон не обращал на нее особого внимания до того вечера, когда пришлось помочь доставить в лагерь лесоруба, покалечившегося на склонах хребта Хаф-Акр. Когда пострадавшим занялся доктор, уже совсем стемнело, и Пембертон настолько вымотался, что попросил Кэмпбелла подать ужин в дом. Девица Хармон доставила ему поднос, и что-то в ее облике привлекло Пембертона. Возможно, приоткрылась грудь, когда девчонка ставила блюда на стол? Или обнажилась стройная лодыжка, когда та повернулась, чтобы уйти? Он уже не мог вспомнить, что именно послужило первой искрой.

Пембертон шел своей дорогой, и музыка стихала у него за спиной, пока он размышлял о цепочке событий, приведшей к их полуденным свиданиям, а затем и к старому пьянице, испустившему дух на скамейке железнодорожной платформы, и к ребенку, который, несомненно, уже успел явиться на свет. Далеко ли протянутся звенья этой цепи? – размышлял он. Дальше девицы Хармон, которой в тот вечер велели принести ему ужин; дальше дерева, перебившего чей-то хребет из-за дрянного надруба на стволе; дальше топора, который остался не заточен из-за того, что накануне один из лесорубов перебрал с выпивкой; дальше причины, по которой тот вообще напился… В человеческих ли силах дотянуться до самого неуловимого конца? Или цепи вообще не существует, а важен лишь тот миг, когда ты подошел – или не подошел – к девушке, чтобы кончиком пальца заправить ей за ухо прядь светлых волос и склониться – или не склониться – к освобожденному уху, чтобы шепнуть, какой красавицей она выглядит в твоих глазах.