С холма открывался вид на низину под городской стеной: темнел хвойный лес, а до него тянулись луга и змеился тонкий рукав местной реки. Почти все это пространство оказалось загромождено: серели шатры, высились обозы и непонятные – скорее всего, осадные – конструкции. Паслись кони, виднелись мортиры. Хельмо козырьком поднес ко лбу ладонь.

– Думаешь, это… – Впрочем, ответ не был ему нужен.

– Рыжие, – все же произнес Цзуго, теребя золотую серьгу-крючок. – Там много рыжих. И енти серые флаги… Как думаешь, сколько их?

Хельмо тоже развернул коня, съехал с дороги и обогнул возвышенность, присматриваясь. Лагерь занимал весь речной берег и скрывался в роще, солнце играло на орудиях и доспехах так, что становилось больно глазам. Три с чем-то тысячи человек, не меньше, это если не прикидывать, сколько укрылось под сенью деревьев. По договору обещано было около пяти тысяч… И сейчас эта цифра не столько радовала, сколько пугала. Пять тысяч друзей – в войне бесценно, но пять тысяч врагов…

– Короткоствольные пушки-то из Ойги! – Цзуго ткнул пальцем в ближние орудия, потом вверх. – Занятные, знаешь, штуки, двух снарядов хватит, чтоб снести енту башню…

Но Хельмо уже смотрел не на мортиры, а на одетых в закрытые алые накидки женщин, стиравших в речке одежду. Подмечал, что лошади расседланы, а несколько солдат играют с косматой собакой. Все яснее улавливал дым костров, где варилось что-то мясное. К штурму так не готовятся. Зато…

– Дурнина, ты сказал? – Хельмо опять кинул взгляд на башенных стрельцов. Они переговаривались, глазея туда же, вдаль. – Ты, пожалуй, прав. Вот только не та.

Новая мысль обожгла досадой, стыдом. Удивительно… столько навыдумывал ужасов, а самого простого не предусмотрел. Неважный из него дипломат. Скверное начало.

– Так чего делаем-то? – Цзуго проехал ближе к воротам. Хельмо, заметив, как один из стрельцов дернулся и начал поднимать мушкет, жестом велел замереть. – Я хочу…

– Не зови их, – нетерпеливо перебил Хельмо, сжав поводья. – Вернемся позже, со знаменем, и поговорим обстоятельно. У меня есть вопросы. Но сначала…

Он осекся, боковым зрением уловив движение в лагере, и опять повернулся туда. По воинам – кого можно было видеть, – словно шла волна. Они бросали праздные дела, вставали, торопливо приводили себя в порядок, сбивались в группы. Хельмо не сомневался: у волны есть и голос, точнее, целый хор голосов, отдающих вполне безобидные команды. Цзуго истолковал все по-своему: дернул лошадь, засуетился, потащил из-за спины лук.

– Давай-ка уберемся, Хельмо! Они всполошились, из пушки сейчас пальнут!

– То-то ты их стрелами перебьешь, – урезонил его Хельмо, не двигаясь.

– Всполошились, говорю! – упрямился тот, но все же убрал оружие.

– Не поэтому. Не из-за нас.

Хельмо все более успокаивался: такие «брожения» в войсках – кому бы войска ни принадлежали – он легко узнавал. Так встречают начальство, которое долго отсутствовало, а теперь объявилось. И вот это начальство Хельмо необходимо было увидеть, хотя щеки заранее горели от понимания, куда повернется разговор. Только бы ничего не испортить окончательно… только бы не услышать с ходу «Раз вы так, мы уходим». Он оказался прав: человек, из-за приближения которого солдаты старались принять более-менее бравый вид, вскоре появился со стороны рощи, начал довольно быстро приближаться. И даже в нагромождении шатров, в дыму костров, среди множества других рыжих рыцарей, его вряд ли удалось бы не заметить.

Ехал он на такой же белой, как у Хельмо, лошади, но иной породы. Не из Шелковых пустынь она была и не из Острары. Такие встречались еще реже, чем инроги: их выращивали сами язычники в своей единственной долине, и, как и хозяева, животные отличались пятнами-веснушками по телу и пылающими гривами. А какая чистая масть! Если Илги цветом напоминал топленое молоко, то тонконогое животное с узкой мордой – свежий снег. Впрочем, восхитительная лошадь привлекла куда меньше внимания Хельмо, чем всадник.