Пока Мисюк туда-сюда, Яромчик к месту «переправы» уже очередного подтаскивал.

Лежит с последним, ждет, что Мисюк провод притащит. Ждет-ждет, нет друга. Крикнул:

– Где Мисюк?

Ему с той стороны:

– Давай ползи сам!

Снял тогда ремень с винтовки и этим ремнем начал солдата опоясывать, чтобы сподручнее было тащить. Пополз. Когда оказался по ту сторону, так даже не поверил, что все обошлось.

– А где Мисюк?

– Да вон, в окопе лежит.

Яромчик туда. Лежит Мисюк, стонет:

– Все, Николай, отвоевался я, – и показывает на ногу, а ему ступню, как бритвой, снарядный осколок обрезал.

Володин солдата в плечо торк:

– Яромчик, а твоя винтовка где?

Он только руками развел: оставил и забыл совсем, привык, что куда бы ни полз, куда бы ни шел, она за спиной.

– Давай за винтовкой!

– Товарищ младший лейтенант, здесь этого оружия…

– Давай, давай за своим. Она за тобой числится.

Полез солдат обратно. Лежит винтовка там, где последнего раненого к себе привязывал. Обрадовался, за оружие и назад.

Здесь солдата командир взвода обнял и говорит:

– Ну, Яромчик, я этого никогда не забуду. Представлю за храбрость к награде.

– Потом нас перебросили на Кенигсбергское направление…

Передышки не получили. После прибытия и выгрузки с эшелона сразу ночью марш-бросок на передовую. Там вчера стрелковый полк занял немецкую траншею, и требовалось удержать позицию. Сменили мы тех солдатиков, кто эту траншею отвоевал. В темноте только их бинты белеют, да еще мат, тихий, но такой злой, что, кажется, попадись им сейчас какой немец, в клочья порвут. Вот злости накопилось у людей.

– Здесь, гад, насмерть стоял, но мы его выкурили…

– Да, упирался он крепко.

– А пулеметов понаставил… Думали, не прорвемся, так сеял, так сеял – головы не поднять.

Солдаты переругиваются:

– Прорвались, но и похоронной команде работы хватит.

Приказано устраиваться получше, оборудовать огневые позиции. Те, кого сменяли, кое-как объяснили, откуда всего сильнее он, то есть немец, бьет. А до него метров двести, не больше. Но там – тишина: ни стука, ни говора.

Месяц и десять дней эта траншея, немецкий блиндаж да окоп, который из траншеи выдавался вперед на пару десятков метров, стали родным домом. Ночью посменно дежурили у пулемета: то командир расчета сержант Матвеев, то Яромчик. Постреливали в немецкую сторону, давая понять, что здесь начеку. И оттуда к ним обратно очередь за очередью, дескать, и мы не дремлем.

Перестрелка…

Сменятся, перекурят, сам-то не курил, отдавал свой табак Матвееву, поспят, если можно было назвать эту дрему сном, и опять на боевую позицию. Днем полегче, днем отсыпались. Кто в небольшом овражке грел воду в бочках и стирал портянки, кто писал письма, кто ремонтировал осыпавшуюся стенку в траншее. Когда прибывал старшина роты с термосами, по траншее поплыл запах перловки, звяканье котелков и ложек, и над всем этим вскоре вился махорочный дым вперемежку с веселым смехом.

Ротный принес приказ, что всем солдатам раздадут мешки:

– Наберете в них песка.

– А зачем эта земля?

– Командир, а что это будет?

Ротный только отмахнулся, дескать, солдату рассуждать не положено, а надо выполнять то, что приказано.

Я сержанту Матвееву и говорю:

– Знаю, для чего этот песок.

– Для чего?

– Пойдем вперед.

– Да ты что? Ведь никто об этом ни слова. А здесь сразу вперед.

Стало рассветать, немножко-немножко – и туман из низинок выполз. Командир собрал всю роту, кроме тех, кто в боевом охранении, сказал, что будем наступать. Замполит выступил. Коммунисты тоже следом за ним слово взяли, стали всех подбадривать. Народ молчит, чего зря говорить. Солдату приказано вперед, он горло дерет и бежит, стреляет, падает, ползет, опять бежит. Потом они узнали, что после прорыва немецкой передовой линии требовалось этими мешками сделать гать через болото.