Ронни неопределённо пожал плечами.

– Зачем ты туда ходишь? Там же сплошные снобы.

– Ты тоже сноб.

– У меня есть повод быть снобом – мой идеальный музыкальный вкус. Но серьёзно – на фига? У тебя радости на лице – ноль.

– Маме нужно, чтобы я имела хоть какое-то отношение к театру. Любое. Это мамина Идея-Фикс.

Школьный театр – неизбежное зло, за которым стояла мама. «Ты непременно должна записаться», – настаивала она каждое утро и каждый вечер с таким упорством, словно от этого зависело будущее нашей семьи. А потом, поняв, что никуда я записываться не собираюсь, пришла в школу и, отыскав руководителя кружка, сделала это сама. Мне она сообщила об этом за ужином.

Школьный театр был ужасен. Девочки и мальчики, преисполненные вдохновения и чувства собственной значимости, разучивали пьесы Шекспира, шили костюмы, мастерили декорации, выпендривались и шумно бесились, и на этом празднике деятельности я была лишней, будто бы заглянувшей по ошибке в чужой мир. В предыдущей школе мне тоже приходилось посещать театральный кружок, и это был сущий кошмар. В табуретке больше актёрского таланта, чем во мне, но маме было приятно, что её дочь приобщается к искусству – хотя бы таким способом. И она искренне верила, что однажды я раскроюсь и заблистаю на сцене.

Смешно.

Наверное, будь во мне хоть капля интереса, хоть толика фантазии, ради мамы я могла бы постараться. Но проблема заключалась в том, что, надевая костюмы, сшитые из дешёвых тканей, я видела в себе Амару Драйден в костюмах из дешёвых тканей. «Волшебство перевоплощения» было нудным, унылым времяпрепровождением. Вырядившись в цветастые тряпки и выучив несколько реплик, я не становилась леди Макбет. Да и не хотела я быть ни этой леди Макбет, ни любым другим героем классических пьес. Я хотела быть собой. Но какой именно – это мне тоже было недоступно.

– Твои предки к тебе не лезут с таким? – спросила я, туша сигарету о выщербленный кирпич в стене.

– Не-а. Они нормальные. Нет, серьёзно, – добавил Ронни, заметив мой скептический взгляд. – Прям нормальные. Отец знает, что я курю, знает, чем занимаюсь после школы. Всё разрешает. И его жена тоже не особо ко мне лезет – ворчит из-за не помытой посуды, а в остальном ей всё равно.

– Приходи на спектакль в декабре. Ударная доза животворящего кринжа гарантирована.

– А вот приду, – ответил он, следом за мной избавляясь от сигареты. – Буду хвататься за сердце и громко причитать, что в тебе невероятный драматический талант. – И прежде, чем я успела ответить, он спросил: – Ты уже была в Ясеневом парке?

Как всегда – внезапно и без перехода. Теперь-то я привыкла к этой его манере разговора зигзагом, но в первые дни мне становилось немного неловко. На самом деле Ронни просто всегда был полон мыслей, идей и стремлений, и этот магический суп плескался из него во все стороны. Где уж тут довести разговор до логического завершения, если мысли ускакали на миллион световых лет вперёд? Кажется, он и сам за собой порой не поспевал.

– Нет. Только видела на старых папиных фотографиях.

– Как так? Сколько ты тут уже живёшь, и не сходила посмотреть на главную достопримечательность Эш-Гроува?

Я неопределённо хмыкнула.

– На что смотреть-то? На разбитые фонари? Папа сказал, он уже много лет как заброшен.

– Да, заброшен. Но в этом-то и суть! Ты просто не представляешь, что это за место. Поверь: оно тебя сожрёт. Поглотит всю, без остатка, и ты не сможешь без него жить.

Я покачала головой, но спорить не стала.

Наша дружба – то, как она складывалась, – напоминала каток, настолько плавно и легко происходили любые повороты. Ронни не навязывался, однако каким-то неведомым образом постоянно оказывался рядом. Мы сталкивались в коридорах, в спортзале, в столовой, и он просто ни с того ни с сего начинал говорить в этой своей странной манере, будто бы продолжая прерванный ранее диалог. Говорил он преимущественно о музыке и кино, то есть, о том, в чём я совершенно не разбиралась. Я не знала старых готик-рок-групп, по которым фанател Ронни, не знала фильмов восьмидесятых и девяностых, которые он боготворил. Общих тем для разговоров у нас практически не было – школа, разве что, – и друг для друга мы должны были быть скорее скучны, чем интересны, однако Ронни будто не замечал, насколько параллельны наши миры. Ещё у него была привычка непредсказуемо замолкать, обрывая себя на полуслове, и тогда повисала пауза, которую Ронни заполнял музыкой, безапелляционно протягивая мне наушник.