Немного помолчали, поедая торт.

– Свечки бы хоть поставила, – сказала Люба.

– В церкви? – опомнилась от своих мыслей про пубертатный период Нина Степановна. Люба рассмеялась:

– На торт. Знаешь, такие продают сейчас: там цифры. Не надо ставить пятьдесят свечек, а можно всего две: пятерку и нолик, – Люба откусила от своего куска, и на носу у нее осел крем.

– Да зачем свечки. Я и так помню.

– Могла бы задуть и загадать желание.

– Я загадала.

– Без свечки не сбудется.

– Не нагнетай, – Нина Степановна откусила кусок от торта и принялась медленно жевать.

– Да сбудется, сбудется, – весело проговорила Люба, выцеживая остатки водки себе в рюмку. – Вот за это и выпьем.

– У меня только чай остался.

Люба чокнулась рюмкой о чашку Нины Степановны и опрокинула содержимое в себя.

– И все-таки, любви тебе, подруга! Может, тогда и Надька по струнке ходить станет. Если в доме мужик появится.

– Спасибки, Любка.

– И тебе чмоки.

Они снова чокнулись, уже пустыми чашками.

В двери закопошились ключом. Слегка осоловевшая Люба не услышала и продолжала:

– В твоей жизни начинается новая пора, Нинка! Пятьдесят – это не просто так. Пятьдесят – это что-то да значит. А знаешь, какая Моника Белуччи была в пятьдесят? – как-то совсем не к месту вдруг сказала она и показала большой палец: классная Моника Белуччи была в пятьдесят.

– А сейчас ей сколько? – рассеянно спросила Нина Степановна, прислушиваясь к звукам в прихожей.

– А сейчас пятьдесят два. Но она тоже еще ничего.

– Надя! – позвала Нина Степановна.

– Привет, ма! – крикнула дочь из прихожей и прошла в свою комнату.

– А поздравить… – начала Люба громко, но ее голос сорвался на какой-то визг. – А поздравить мать с днем рождения? – закончила она свою мысль.

– Ну Люба, – одернула ее подруга.

– С днем рождения, ма, – крикнула дочь из комнаты. – И пока.

– Куда ты идешь, уже десять вечера, – Нина Степановна вышла в прихожую, за ней подтянулась и Люба.

– Я вижу, тебе весело, – ответила Надя. – Я зашла переодеться. Целую и все такое! – она махнула рукой в направлении матери, схватила свою сумку и выпорхнула за дверь.

– Хоть бы в день рождения матери не шлялась! Дома бы посидела, как все. За тортом, – выкрикнула Люба и икнула.

Нина Степановна высунулась из входной двери:

– Когда тебя ждать-то? В одиннадцать чтоб дома была!

– Пока, ма! – сделала вид, что не услышала, или правда не услышала та. Шаги удалялись, пока совсем не стихли.

– Распустила дочь, – пьяно проговорила Люба.

Нина Степановна мельком глянула в зеркало на свое осунувшееся круглое лицо, раскрасневшиеся от водки щеки и потерянные глаза.

– Давай еще по кусочку, что ли? – нарочито весело сказала она и направилась в кухню.

– Водка кончилась, да? – спросила Люба и пошла следом.

– Это, вероятно, тебе, – хихикнула девочка двенадцати лет и бросила мятый сложенный пополам листок в брата. Тот лежал на кровати в наушниках. Он услышал, но сделал вид, что нет: опять ерунда какая-нибудь. Листок, не долетев, шлепнулся рядом с кроватью на пол.

– Тебе, говорю, – крикнула девочка, оттопырив один наушник. Брат оттолкнул ее руку.

– Отвянь.

– Тебе письмо, – снова сказала она. Ей хотелось посмотреть на его реакцию на такое «письмо».

Он лениво поднял листок, раскрыл, глянул и бросил обратно на пол.

– Опять мелочь какая-нибудь. Из твоего класса, поди.

– Кто? Лидка? Она не станет такими глупостями маяться, – надулась девочка. Лидка была ее подругой с первого класса и девочку обидело, что брат мог подумать на нее. Лидка вообще в него не влюблена, еще чего! Кто вообще в здравом уме и твердой памяти влюбится в такого? Правда, все же влюблялись, и девочка знала об этом. Но только не Лидка, нет! Она не посмеет так поступить. Все-таки подруга.