Сириец похолодел сердцем, вспоминая, как гордился тем, что выведывал у Афрания при разговоре некие подробности и доносил их господину.

Он откашлялся, пряча от начальника тайной службы разом побледневшее лицо – благо, в сумраке комнаты это было несложно.

– Его встречали, как машиаха, Афраний… Когда он въехал в ворота Ершалаима, люди кричали ему «Спаси нас!».

– И он спас? – спросил римлянин тем же бесцветным голосом, то ли в шутку, то ли на полном серьезе – не разберешь.

– Он ничего не сказал.

– Действительно, заговорщик… Я слышал о нем, Малх. Два года назад, на Песах, храмовая стража подавала прошение о помощи при аресте некого Иешуа Га-Ноцри. Но арест не состоялся, а после Песаха обвинений никто не выдвигал, поэтому беглого никто не искал. Были ли обвинения, Малх?

– Их не было, Афраний.

– И вот, через два года ты приходишь ко мне и говоришь, что беглый проповедник, которого, несмотря на отсутствие официальных обвинений, все это время ни вы, ни я не теряли из виду, снова гневит твоего господина!

– Да.

– Тем, что называет себя машиахом?

– Да.

– Разве не машиаха ждут все евреи? – спросил Афраний.

– Да, мы ждем Машиаха, Бурр, но Га-Ноцри не машиах!

– Так он сам называет себя спасителем?

– Нет, но люди так говорят о нем…

Начальник тайной службы вздохнул – так вздыхает мать, объясняя что-нибудь нерадивому сыну.

– На прошлой неделе, – сказал он, – мы арестовали Дисмаса и Гестаса. Они сикарии, канаим, с руками по плечи в крови. Они убивали евреев, которых считали нашими пособниками, они убивали римлян. Знаешь, скольких они отправили к Плутону?

Сириец покачал головой. Он слышал о Дисмасе и Гестасе, но слышал немного и не интересовался подробностями. Сан хранил его господина от кинжальщиков надежнее любой охраны.

– Позавчера мы взяли Вар-равана, их предводителя, – продолжил Афраний, – действительно опасного человека, который боролся против нас с мечом в руках. Он уже в подземелье под Иродовой Башней, вина доказана, приговор подписан, и казнь состоится в праздник. Его никто не называл машиахом. Ты понимаешь, зачем я рассказываю тебе это?

– Понимаю.

– Это радует. И все-таки вас, которых не заботили ни Дисмас, ни Гестас, ни Вар-раван, очень беспокоит этот странный галилеянин… И его вина в том, что люди, повторяю, люди считают его вашим долгожданным машиахом! И это все?! Скажу тебе честно – я удивлен! Я много лет знаю твоего хозяина. Он не из тех, кто гневается по мелочам… И если уж ты пришел ко мне и просишь о помощи, то этот самый Га-Ноцри стоит первосвященнику поперек горла. Но вопрос не в этом. Вопрос в том, чем в действительности Ханнану и Каиафе неугоден этот проповедник? А теперь, скажи-ка мне, Малх, что произошло вчера в Храме?

– Зачем мне рассказывать тебе это? – спросил сириец, кривя рот. Шрам, рассекающий его щеку, стал совсем белым, кусты бровей стянуло к переносице. – Ты ведь знал о том, что происходит в Храме, раньше, чем все закончилось!

– Считай, что мне интересна твоя версия.

– Этот Га-Ноцри… Он пытался захватить Храм!

Афраний молчал. Малх попробовал разглядеть спрятанное в тени капюшона лицо собеседника, но не смог – лишь виднелся наружу гладко выбритый по римской моде крупный подбородок.

– Он осквернил храмовый двор!

– Почему ты не ешь фрукты? – спросил римлянин негромко, почти ласково, но от этой ласковости у немало повидавшего в жизни раба первосвященника по спине побежали мурашки. – Неужели прислуга положила несвежие плоды? Или ты боишься яду, а, Малх?

– Я сыт, Афраний, – выдавил он из себя. Малх чувствовал, что свирепеет, теряет над собой контроль, а это было недопустимо. Он всегда ненавидел и боялся этого человека, даже тогда, когда думал, что играет с ним, как кот с зарвавшейся, наглой мышью. А сейчас, уже понимая, что много лет мышью был именно он…